Высокая густая стерня была серебристо-серой от обильной утренней росы. Сапоги Антонины вмиг мокро заблестели, на стерне за ней потянулся неровный темный след.
Верхние снопы в крестцах и вершинный, семнадцатый, были сухи, хрустко отзывались под рукой, а предпоследние и особенно нижние, лежавшие на земле, насквозь пропитала сырость, зерно в колосьях влажно набухло, разминалось пальцами в тесто.
С сокрушенным чувством переходила Антонина от одной копны к другой. По-настоящему, по-хозяйски, прежде чем класть такие снопы в скирд, их надо бы проветрить, просушить… Да когда уж тут сушить, нечего об этом и думать!
Мягкий, бледно-алый свет всходившего солнца стлался по жнивью; тонкая синеватая тень от Антонины двигалась рядом с нею и была так длинна, что пересекала почти все поле. Словно бы ожили, зашевелились, лучисто засверкав, мириады росных бисеринок, нанизанных на каждую стернинку. Сапоги на Антонине, набравшие влаги, заметно потяжелели, холод росы проник внутрь, к ногам. Самый это радостный для души, для сердца, пронизанный свежестью, бодрящим приливом сил и самый неприятный для работника в поле час – пока не сошла, не обсохла под лучами солнца роса. Каждое утро студенты мокнут в ней почти до пояса, леденят ноги, – сапог ни у кого, как только они терпят, бедные, в своих спортсменках, тапочках, брезентовых туфельках и полуботинках! А утра – по-осеннему неспешные, лишь часам к десяти, одиннадцати разгорается день, приходит ощутимое тепло…
– Четыре скирда! Пять! Нет, четыре! – обжигаясь о горячие кружки с чаем, спорили между собой студенты, когда Антонина возвратилась на стан. Они считали, сколько еще осталось работы.
– Наши деревенские к обеду бы управились, – не для укора студентам, просто так подала свой голос Антонина. Ей вспомнилось, как, бывало, стремительно росли в поле скирды, как красиво пестрели бабьи сарафаны, косынки, как до самого темна скрипели телеги, подвозя снопы, взмахивали вилы; скирдовка, обмолот для деревенского народа, как и сенокос, тяжкая, но и милая сердцу страда; дети дошкольные – и те увязывались помогать…
– За полдня? Четыре скирда? Ну-у!.. Это только в кино так! – не веря Антонине, отозвался из кучи ребят черненький Игорь. Он, уже знала это Антонина, никогда ни во что не верил сразу, с первого слова, все ему казалось сомнительным, неправдоподобным: «Да ну!», «Не может этого быть!» Тут же обязательно отыскивался кто-нибудь, чтобы его поддержать или оспорить.
Раздались такие голоса и сейчас.
– Так сколько их работало, ваших-то? Конечно, если сто человек поставить…
– И не надо сто, просто уменье, навык. А мы что? Первый раз в жизни вилы тут видим…
– Харч не тот! Не тот харч! – прогудел чей-то деланный бас, повторяя какую-то известную студентам шутку.
– Ну, а если и мы до обеда сложим, тогда что? – К Антонине из массы студентов задористо, озорно выскочил Федя Лободин, – всех выше на целую голову, смешновато длиннорукий и худоногий от своего не по фигуре короткого драного пиджачка.
– Что тогда? Тогда… скажем вам всем колхозом спасибо, снабдим хлебом, яблоками из нашего сада да и проводим вас.
– Правда?! – повскакивали студенты, плотно обступая Антонину.
– Почему ж не правда? Как председатель вам говорю. Это вот, – показала Антонина в поле, на копны, – последнее за вами дело, ничего больше от вас не потребую, покончите – и айда! И так уж поделали сколько, за всех наших мужиков. Колхозу и не расплатиться! – шутливо добавила Антонина.
– Ой, девочки! – обнимаясь, закружились студентки. Кто-то задел шаткий стол, грязные миски, ложки со звоном полетели на землю.
– Начинаем! Отставить чай! К черту! – командно орал Федя Лободин, размахивая вскинутыми руками, хотя вовсе не ему следовало распоряжаться, он даже звеньевым не был. – Все слыхали, задача ясна? Кто там еще с кружками, девочки, красавицы, или у вас уши заложило? По звеньям – р-разберись!
Илья Семенович, несколько растерянный от такого непредусмотренного взрыва энтузиазма, моргая под стеклышками очков красными веками, пытался вмешаться, что-то сказать. Но его никто даже не услышал.
Шумной толпой, как на штурм, подхватывая на ходу вилы и сосновые жердины для подноски снопов, студенты двинулись со стана в поле по алмазным россыпям росы, сбивая со стерни ее драгоценное сверкающее убранство…
6
С первого дня, чтоб в работе были лад и порядок, студенты поделились на звенья. Одни подносили на жердинах снопы, другие поднимали их навeрх, на растущий скирд. Нелегко таскать по неровному, в гребнях полю, по густой как щетка стерне, цепко хватающей ноги, но и подавальщикам приходилось тяжко: ну-ка, перекидай тысячи снопов с земли на высоту двухэтажного дома! И руки повисают, и поясница разламывается. Поэтому через час-другой звенья менялись местами.
Одного не могли студенты: выводить правильно углы скирдов и вершить их, чтоб хлеб пребывал в надежной сохранности, чтоб никакой дождь не протек внутрь. Это делали деревенские, и лучше всех – дед Калашник, большой мастер такой работы.
Как раз, когда студенты, рассыпавшись по полю, поначалу пока все огулом стали сносить в одно место снопы, и подошел из деревни дед Калашник.
Ни ростом бог его не наградил, ни статью; он и смолоду был хлипкий на вид, дробный, а к старости и вовсе измельчал. Реденькая бороденка у него была совсем седой, клочком кудельки, брови нависали тоже белые, кудельные. По седине – преклонных лет был Калашник. Оно и верно, преклонных: за семьдесят ему уже перевалило. Всегда он кряхтел, подымаясь на ноги, кряхтел, садясь, морщась от поясницы; глядеть со стороны – ну, не подняться Калашнику, не сесть, а уж к работе и вовсе не годен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42