– принималась порой спорить с ней Антонина. Ее сердили вера в приметы, в сны, эти постоянные горестные предчувствия и ожидания матери: если гроза – непременно запалит коровник или конюшню, если где-то открылся коровий мор – значит, и сюда, в деревню, дойдет; счетовода нового в контору приняли – гляди, Тонюша, зорчей, как бы не запутал тебя, в судебное дело не утянул… А если случалось в район или в область с артельными деньгами поехать – тут уж чего только не мерещилось матери: и ножи, и кровь, и непременное убийство…
– Ох, деточка, ты еще мало пожила! – неизменно отвечала мать. – Вот поживи с мое. Радость – она не торопится, схороненная не знай где лежит, а беда – саранчиной тучей летит…
Последняя неделя подтверждала только одно: вот-вот – и фронт будет тут. День и ночь тянулись по большаку подводы с беженцами и пеший люд, – уже не из дальних, незнаемых, а из совсем близких мест: сумских, черниговских, брянских; позавчера и вчера густо повалили военные санитарные фуры с ранеными, прямо из боя, солдатами, армейские зеленые повозки с военным имуществом, в расщепах на дощатых бортах от пуль и осколков. Из райкома секретарь Николай Иванович, хотя и в околичных, намекающих, – нельзя ведь по телефону в открытую, не для всеобщих это ушей, – но все же в достаточно определенных выражениях предупредил Антонину, чтоб колхоз был наготове, ждал сигнала; пока еще не время, но может обернуться и так…
На что оставалось надеяться после всего этого? Но даже и в этот ночной час, под тревожный гул переполненного людьми и машинами большака и полыханье фронтовых зарниц, Антонина не могла окончательно поверить, что все-таки придется кидать все, что строили, ладили, наживали всем колхозом годами: и вот этот свой дом, огород, палисадник с молодыми вишнями – и уходить куда-то от родных своих мест в неизвестную сторону. Матери, однако, она не стала возражать, – пусть занимается вещами, укладывает мешки: в деле, в работе всегда душе легче. А там ведь и разложить обратно недолго… Она даже мешок послушно достала из сенец, хороший мешок, большой, крепкий. Мать о нем правильно вспомнила: в него можно много затолкать – и валенки, и полушубки, и кофты все, и черное драповое пальто на шерстяном ватине, что совсем недавно, перед прошлой зимой, сшила себе Антонина, и не у местной какой-нибудь портнихи, мастерицы-самоучки, как раньше, а в областном городе, в дорогом ателье, где ей сначала долго показывали разные журналы с картинками, чтобы она могла выбрать по своему вкусу самый модный фасон.
Сна уже не было никакого, какой мог быть сон под этот тревожный гул на большаке, да и ходики показывали время, близкое к рассвету. Антонина завесила окна, как приказано было делать в деревне еще с лета, засветила керосиновую лампу. Из тьмы выступили печь с прислоненными к ней ухватами, лавка с ведрами и чугунами, стол в простенке между окнами, накрытый домотканой скатеркой с вышивкой. Мысли Антонины двоились: заняться ли хозяйством, в сарайчике корова, поросенок, куры на насесте, все ждут корма, корова скоро начнет голодно мыкать, повизгивать поросенок, или же помочь матери: не перебрать ей одной всех вещей.
Но тут застучали щеколдой наружной двери, – кто-то, спеша, не удерживая своего волнения, вызывал Антонину на улицу.
Она вышла. У порога стояла Раиса, заведующая колхозным клубом; хоть и темно было, Антонина сразу угадала ее по светлым крашеным волосам: в деревне одна Раиска красилась так перекисью водорода, до полной белизны, а волосы носила распущенными, по самые плечи; деревенские женщины се осуждали, но Раисе было наплевать: мода!
– Антонина Петровна, вы что ж это, иль не слышите, на шоссе какой шум!
Голос у Раисы был трясучим, похоже, что и всю ее колотила дрожь.
– Слышу, как не слыхать, стекла в хате звенят…
То, что Раиса была испугана и даже не могла это сдержать, как-то помогло Антонине подавить в себе волнение и отвечать ей подчеркнуто спокойно, твердо. С Раисой она была уже не просто Антониной, какой стояла перед этим в ночной рубашке, прикрывшись шалью, в одиночестве на улице, какой была с матерью в хате и еще секунду назад, сдвигая внутри дверную щеколду. Раиса прибежала к ней, как к председательнице, главной на деревне власти, и Антонина знала, чувствовала, что перед деревенскими надо быть твердой, нерастерянной, как велят ей долг, положение и звание.
– Антонина Петровна, послать бы туда кого, узнать… Страшно, Антонина Петровна! Может, это уже немцы!
– Ну, конешно, так вот прям и немцы! – сердито, обрывая Раису, чтобы тем самым оборвать и ее и свой собственный страх, ответила Антонина. – В конторе Нюрка у телефона. Из района б позвонили, если что. Шум – ну и что, шум? Значит, так надо – шуму быть. Какая-нибудь часть идет на машинах, а ты – немцы! Иди-ка, досыпай, утро вечера мудренее. А утром узнаем – что и как…
– Ох, Антонина Петровна, что вы, до утра-то сколько еще времени! – быстрым, трясучим шепотом зачастила Раиса. Лицо ее во тьме белело заодно с крашенными в лен волосами, ничего больше нельзя было различить, но Антонине казалось, что она видит, как у Раисы трясутся губы, которые она всегда жирно мазала алой помадой.
– Я уж у всех была, Антонина Петровна, никто не спит, все проснувшись сидят. Пойдемте в контору, Антонина Петровна, позвоним в район, чего ж так дожидаться? Может, там знают, команду какую дадут!
Антонина и сама уже понимала, что надо звонить, что-то предпринимать, как-то действовать.
– Подожди, – сказала она Раисе.
Она вернулась в хату, быстро оделась, натянула на ноги сапоги, жакет поверх платья, – очень уж свеж был сырой уличный сентябрьский воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42