Его, должно быть, крайне удивило, почему Генка и Антон, всегдашние друзья, про которых говорилось: водой не разольешь, – стали так бешено драться из-за, в общем, чистейшей ерунды, какого-то пустяшного, может быть, и не так сказанного слова. Толька не знал об их стычке три дня назад, о ее предыстории, назревавшем у Антона и Генки разладе, и не понимал происходящего.
А суть, причина была вовсе не в прозвучавшем слове, после которого Генка в бешенстве закричал: «Ах, так?!» – и как зверь кинулся на Антона; суть была в ускользавшем господстве: господин хотел вернуть непокорного раба в его прежнее рабское состояние, а долго терпевший раб восстал и ни за что не хотел быть прежним рабом. В миниатюре, в некоем подобии это напоминало восстание Спартака. И Антон именно так и бился, как бился за свою свободу Спартак, за свое человеческое достоинство и звание человека: позабыв о себе, не думая, останется ли он жив, с готовностью погибнуть, но только сбросить с себя рабское ярмо.
Генка наскакивал и тяжело, по нескольку раз, пока хватало напора, силы, бил Антона в лицо, голову, грудь. Руки у него были крупные, из толстых костей, кулаки твердые, будто литые из чугуна. Антон отшатывался назад, глотал кровь, хлеставшую из разбитых губ, разбитого носа, но даже не отирал ее, в свою очередь бросался на Генку и наносил ему удары, даже не видя, куда они попадают. Ни разу, ни на мгновение в голове у него не мелькнуло, что Генка со своим превосходством в массе его изувечит, а то, может, и убьет, что сил у него, Антона, меньше, удары его слабее, Генку ему не победить. Боли Антон не чувствовал, болевые ощущения в нем полностью отключились – словно бы Генка бил и не попадал в него, промахивался.
Тяжело, шумно дыша, они разошлись шагов на пять, на шесть друг от друга, набираясь сил для новой схватки, для новой серии взаимных беспощадных ударов. И тут произошло совсем неожиданное: Генка, щупая правой рукой что-то на своем заду, вдруг заплакал. В голос, исказив, сморщив лицо, заблестевшее в свете электролампочки на столбе от потока слез.
– Ты мне брюки разорвал… Новые… Меня дома ругать станут… А то бы я тебе еще не так морду набил!..
Он плакал по-настоящему, омывая свое лицо обильными слезами, всхлипывая, выпуская из носа пузыри и сопли.
Это была капитуляция. Полная победа Антона и позорное Генкино поражение.
Но как Антон мог порвать Генки брюки – да еще на заду?
– Какие брюки, что мы мелешь, что за чушь?! – не поверил Антон.
– Если бы чушь!.. Сам пощупай, какая дыра… А брюки новые, мать за них пол своей зарплаты отдала…
Сзади, на месте шва, действительно была прореха. Не сам ли Генка ее проковырял, ища повод, вроде бы не сдаваясь противнику, выйти из боя?
А Толька Данков так-таки ничего и не понял. Он был трепло, на следующий день разболтал про драку всем, и все во дворе знали, как Генка побил Антона и насовал бы ему еще больше, да Антон поступил нечестно, исхитрился каким-то образом порвать на Генке брюки.
И Толькина эта трепня походила на правду: вся голова Антона и лицо были в синяках и шишках. А у Генки лишь под глазом багровел кровоподтек.
Тольку Данкова Антон не опровергал: кто поверит, если он такой раскрашенный? Да и не в том дело, кто кому больше «насовал», а в том, что сделал он для себя самого: нашел в себе дух, мужество восстать, выстоял в жестокий битве и теперь наперед уже про себя знает, что никогда его никому не согнуть. Не подчинить, не превратить в послушного раба, марионетку. Не заставить пойти наперекор своему рассудку и своей душе…
7
Меньше чем через год, ранней весной, когда уже почти полностью сошел снег, обнажилась и стала оживать земля, в воздухе веяло первым теплом, Генка Сучков умер.
В школе, посреди уроков, он почувствовал в животе нестерпимую боль. Даже не захватив свой портфель, оставив его в парте, он пришел домой. Мать его была на работе, она служила сортировщицей писем на главном почтамте. Ключа от двери у Генки не оказалось. Он сел на ступеньку лестницы возле своей квартиры, сжавшись в комок, обхватив живот руками, и тихо стонал, корчась от боли. В таком положении и виде его обнаружила мама Антона, поднимавшаяся к себе домой с базарной сумкой. Она завела Генку в свою квартиру, уложив на диван. Генка стонал все сильнее. В квартире был телефон. Мама Антона вызвала «скорую помощь». В эти минуты домой из школы явился Антон, все дальнейшее происходило уже на его глазах.
Приехавший врач задрал на Генке рубашку и стал осторожно щупать его живот. Сказал: это приступ аппендицита, надо немедленно в больницу. В этой же автомашине, в которой приехал врач, Генку увезли на операцию.
А на второй день, вернувшись из школы, Антон увидел во дворе перед своим подъездом кучку встревоженных жильцов, и, подойдя, узнал, что Генка умер. Аппендицит оказался гнойный, гной уже разлился по брюшине, началось общее воспаление, остановить его не удалось. Пенициллина, который мог помочь, медики тогда еще не знали.
В Генкиной квартире рыдала его мать. Антона послали в аптеку за валерьянкой. Он бежал по мокрому, с последними остатками тающего льда тротуару, нагретому весенними лучами, с поднимавшимися от него белесыми прядками пара, и в голове его, как удары колокола, повторялось: «Гена Сучков умер… Гена Сучков умер…»
Никогда еще Антон не испытывал такого глубокого потрясения. Смерти случались где-то вдали, с людьми, которых он не знал, не видел. По радио называли фамилию какого-нибудь выдающегося деятеля, жившего и работавшего в Москве, Ленинграде, звучала траурная музыка. Иногда приходило письмо от маминых или отцовских родственников, в нем, среди прочего, а то и главной вестью, сообщалось, что умер кто-то из родни или знакомых;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109