мама, отец сокрушались, горевали, но для Антона эти люди были только лишь именами, без облика, каких-либо живых черт; родные места отца и матери были от Воронежа далеко, мало кто оттуда приезжал в гости, поэтому ни к кому из далекой и неизвестной ему родни Антон не чувствовал своей близости, не горюя при их утрате. Иногда в трех смежных домах с сообщающимися дворами умирал кто-нибудь из обитателей, обычно – пожилые, престарелые люди; гроб выносили во двор, ставили на двух табуретках для прощания с покойным. Смерть пугала: провалившиеся, полуоткрытые рты; если летом – то обязательно по губам ползающие мухи, привлеченные гнилостным запахом, синевато-черные круги в глазницах, пепельный, восковой цвет кожи на костяном лбу, запавших щеках. Но покойные тоже были незнакомыми ему людьми, виденными всего раз-другой при своей жизни. Их увозили на катафалках с лошадьми или же на платформах с опущенными бортами фырчавших грузовых автомашин – и он о них скоро забывал.
И вообще смерть представлялась ему так: она бродит где-то там, за пределами его повседневного бытия, и никогда не приблизится, не войдет в круг дорогих и близких ему людей, не коснется его мамы, отца, а уж его самого – эту мысль он и допустить не мог. Даже потом, на фронте, в самых тяжелейших обстоятельствах, когда его стрелковая рота на рассвете с приведенным ночью на передовые позиции пополнением насчитывала пятьдесят, семьдесят человек, а к вечеру – хорошо, если оставалось всего полтора десятка. Одни, вошедшие в список потерь, присыпаны землей бомбовых разрывов, другие – пронизаны пулями немецких, безостановочно тарахтящих «Эм-Га», третьи разорваны на куски минами. Но с ним этого не может быть! Почему – объяснить он не мог, просто было такое упорное, неуничтожимое чувство. Он не может исчезнуть из этого мира, его жизнь так недавно началась, он еще только на ее пороге, еще ничего не видел, не сделал, только и всего, что окончил среднюю школу, – как она может оборваться? В нем такой ее чисто животный, биологический запас, в каждой мышце, в каждом ударе сердца; во всех его ощущениях – перед ним вечность, его жизнь – бесконечна, ей не должно быть и не будет конца…
И вот то, что, казалось, никогда не подойдет близко – в соседней квартире, постигло его приятеля, который еще позавчера в своей серой школьной курточке в накладными карманами, скроенной и сшитой его матерью, с голым бледным животом лежал в Антоновой квартире на старом, продавленном, в штопках и заплатках диване, и молодой доктор длинными, тонкими, вымытыми в поданном Антоновой матерью тазу с теплой водой пальцами осторожно, в разных местах, надавливал на Генкин живот.
В это нельзя было поверить, нельзя было это понять, поместить в свое сознание. Так внезапно, без всякой вроде причины. Генка никогда ничем серьезным не болел, ни на что не жаловался. Наоборот, быстро рос, раздавался в теле, в плечах, тяжелел и все прибавлял в своей силе, энергии, так и бьющей из него.
«Генка Сучков умер… Генка Сучков умер…» – повторялось в Антоне, и сам Антон повторял эти слова в себе – и не мог совместить облик Генки, с постоянно меняющими свой цвет конопушками на лбу и щеках, рыжеватыми вихрами на голове, что-то говорящий, смеющийся, куда-то движущийся перед глазами Антона – и это непонятное, страшное: умер… Значит, что же – он больше не встанет на ноги, не промчится по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступеней, куда бы он ни бежал – вниз, вверх… Больше не прозвучит его голос за окнами, во дворе, у двери Антоновой квартиры, долго действовавший на Антона, как звук трубы на строевого коня, сразу заставлявший его встрепенуться, вскочить, кинуться навстречу… Антон никогда не оставался равнодушным, если появлялся Генка, или хотя бы в отдалении слышался его голос. В их лучшую пору он вызывал у Антона прилив тепла, любви, преданности, готовности тут же следовать за своим другом хоть куда – хоть в огонь, хоть в воду. Потом, после их драки, Антону при звуках Генкиного голоса хотелось тут же подальше скрыться и больше никогда не слышать, не видеть своего бывшего кумира… Потом… Куда же было деться им друг от друга, ставши недругами? Они жили бок о бок, на одной лестничной площадке, постоянно сталкивались – не в одном, так в другом месте, не в одних, так в других обстоятельствах: выходя из квартир, на улице по дороге в свои школы, возвращаясь из них. Спустя месяцы три они не то чтобы помирились, прежнего между ними уже возникнуть не могло, но все же холодновато, не забывая о случившемся, стали иногда общаться. Антон брал у Генки нужные ему учебники, Генка приходил к Антону за готовальней и тушью.
Похороны устроила школа. В музыкальном зале был выставлен гроб, окруженный венками, все Генкины соклассники и соклассницы были в черном, остальные ученики – с траурными черно-красными лентами на рукавах. При жизни Генке, может быть, и не довелось бы услышать о себе столько хорошего, сколько было сказано в надгробных речах его учителями и сотоварищами: он был примерным учеником, имел по всем предметам только хорошие и отличные оценки, на городской олимпиаде по физике получил грамоту, активно участвовал в общественных делах, редактировал школьную стенную газету. Всегда с успехом выступал в художественной самодеятельности, читал Маяковского: «…А в нашей буче, боевой, кипучей – и того лучше!» Антон и половины не знал того, что было сказано на траурной церемонии в похвалу Генке.
Генка лежал вытянувшийся, необычно серьезный, даже не похожий на себя. Повзрослевший. Словно бы в те часы, что в нем боролись между собой жизнь и смерть, ему сразу прибавилось два или даже три года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109