Внутри из-за малого размера окон не хватало света, даже в самые яркие солнечные дни в комнатах царила полутьма и всегда было прохладно, потому что толстые стены не пропускали снаружи летнее тепло.
Здание после революции было превращено в сельскую школу. В это лето парты вынесли в сарай, в комнатах поставили железные кровати с матрацами и подушками, набитыми пахучей соломой. В нижнем этаже разместили мальчиков, девочкам отдали второй, верхний, этаж.
От дома через парк с вечно качавшими и протяжно шумевшими своими густыми вершинами соснами тянулась аллея, выводившая на край каменистого обрыва над Доном. По склону в проторенных за столетия желобках, журча, в Дон сбегало множество ручейков, это действовали роднички, известные на этом берегу с далекой древности. По преданию, из них любил пить воду царь Петр, строитель воронежских боевых кораблей перед походом на Азов, когда, устав от работы на верфях, дыма кузниц, грохота молотов, ковавших якоря, стука топоров, тесавших бревна, приезжал к своему помощнику в корабельных делах, одному из Веневитиновых, отдохнуть, пображничать и похлебать ухи из донских стерлядей. В парке в такие дни накрывали роскошный стол с иноземными винами, подвешивали на кольях и крючьях вместительный котел, разжигали под ним костер. Царь Петр, приехавшая с ним свита, хозяин усадьбы с домочадцами садились за стол, принимались за предварительную трапезу. Вода для ухи начинала закипать, но стерлядей еще не было, они еще плавали в Дону. На глазах Петра крепостные веневитиновские мужики раздевались догола, лезли с бреднями в Дон, делали два-три захода – и аршинные рыбины, сверкая серебром чешуи, бились на берегу. Повара, тут же, в момент, почистив их и выпотрошив, еще живых, трепещущих, бросали в кипящий котел. Остались в записи, сделанной хозяином усадьбы, похвальные царские слова, что такой вкусноты блюд он не едал даже у заморских королей принцев; ничто не способно сравниться с ухой под соснами веневитинского парка из только что вытащенных из воды, даже в крутом кипятке еще бьющихся в первые мгновения тяжелых донских стерлядей…
Сельский учитель, рассказавший приехавшим городским школьникам эту и кучу других историй про давние времена захиревшей, исчезающей с лица земли усадьбы, показал в парке даже место, где устраивали для Петра обеденный стол, где разжигали для варки ухи костер. В земле на этом месте, покопавшись, можно было отыскать мелкие угольки. Ребята рылись, брали их себе на память. Антон тоже подобрал один из угольков и долго хранил его дома в письменном столе, в спичечной коробочке.
В первые минуты Лена Антона не узнала, когда он все же с ней заговорил. Он напомнил ей о катке, о Димке из ее школы, о коротеньком шутливом разговоре, что тогда состоялся, про диктант, про двадцать два «плохо», поставленных учительницей.
– А-а, да, да, теперь припоминаю… – кивнула Лена головой, но по ее не изменившим выражения глазам было видно, что говорит она так просто, из приличия, чтобы не обидеть Антона, а сама вряд ли в действительности помнит тот эпизод на катке, их мимолетное знакомство.
Лагерные дни быстро летели друг за другом по установленному порядку. В половине восьмого подъем по сигналу горна. Физзарядка для всех на лужайке возле веневитиновского дома. Умывание, чистка зубов, уборка постелей, построение на линейке с подъемом лагерного флага. Завтрак на дощатых некрашеных столах под открытым небом. Какая-нибудь каша с маслом или картофельное пюре на первое, стакан молока и булочка из местной пекарни, часто еще теплая.
Потом начинались так называемые отрядные занятия. Отряды, по пятнадцать-двадцать человек в каждом, со своим вожатым из комсомольцев завода, шефствовавшего над лагерем, расходились в разные стороны: кто в дубовый лес в километре от села, кто в заросшую кустарником лощину, рассекавшую высокую береговую кручу сразу же за лагерем, выше по течению Дона. Некоторые оставались на усадьбе, в тенистом парке. Расположившись на своих местах, каждый отряд что-нибудь затевал: игры с мячом, чтение какой-нибудь интересной книги, разучивание песен. Когда надоедало – просто ничего не делали, баловались, бегали друг за другом. Вожатые знали, что надо давать своим подопечным и волю, простор для самодеятельности, и не вмешивались. Подходило время обеда – и отряды, одни – строем, другие россыпью, усталой, веселой ордой возвращались на усадьбу.
Лена была в другом отряде, половину дня Антон не мог ее видеть, но чувства его каждую минуту были наполнены ею. Когда сходились к обеду и, помывшись под душами, умывальниками, садились за дощатые столы, Антон сразу же отыскивал ее глазами и в течение всего обеда почти безотрывно на нее смотрел. В лагере Лена быстро загорела, ее лицо, смуглое от природы, стало еще темнее, глаза высветлились, превратились как бы в два фонарика. Иногда Антону удавалось перекинуться с ней несколькими фразами. Для них всегда были темы: куда ходили, что делали? Лена отвечала радушно, но сама никогда ни о чем Антона не спрашивала. Он понимал, догадывался, что у нее нет никакой нужды, потребности с ним разговаривать, для нее между ними простое, обычное, ни к чему не обязывающее знакомство, какое у нее со всеми остальными ребятами в лагере; чего-то большего, хотя бы малого интереса, у нее к нему нет. Почти без общения с Леной лагерные дни все же стали для Антона, только наблюдавшего за нею, днями ее постепенного узнавания. По кусочкам, по мелочам, по отдельным деталям. Мозаика, из которой складывался ее облик, была пестра и противоречива. Первое, что отметил Антон, она много читала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109