У нас по всему району производства: там сани, дуги делают, там бочкотару, товарные ящики, в другом поселке колесники стучат, тележные хода ладят. Доски на любой размер пилят, для строек лес формуют. Сейчас вот лыжи строгать настроились, это ж ужас просто, сколько этих лыж для армии нужно… Блины мои да пельмени, можно сказать, в центре всего этого дела, на самом перекрестке: то лес в работу мимо везут, то готовые изделия на склады, на станцию, восемнадцать верст до ней. А то с лесосек кругляк волокут. Все лето его валят, на колесах не повезешь, лошадям это одно мученье, а как санный путь ляжет – так и пошло дело. Есть лесосеки аж за тридцать верст. Везут на роспусках, бревна тяжеленные, метров в пятнадцать, лошади шагом, а мороз жжет, наши сибирские морозы – это страсть Господня! Дотянут до поселка, до этой моей ресторации, – чуть вживе, только б погреться да чего посытней жевнуть. Вот снегу еще подсыплет, пойдет возка с лесосек – мужиков в мою избушку столько иной раз набивается – стены трещат. Я уж знаю заранее, когда возчики явятся, котлы ведерные кипячу. Пожаловали, голубчики, – я в котлы пельмени бух, они у меня заранее мешками наморожены, полна кладовка забита. И чай тут же готов, хоть пузо лопни, два самовара, тоже ведерных…
– Так если по морозу тридцать верст отшагать – одним чаем, небось, не согреешься, захочешь того, что покрепче! – улыбнулся Антон.
– А как же! – рассмеялась женщина. – Но это их забота, возчиков, где, как добыть, чего себе в кружки плескать. Я не держу, в меню спиртного у меня нет и под прилавком не прячу, ревизору не придраться. Ну, как блинчики, нравятся?
– А можно еще? – утирая ладонью рот, спросил Антон.
– Да хоть сколько! – воскликнула с готовностью повариха и тут же кинулась печь для Антона новую порцию. – Ты заходи, заходи, как захочешь, я ведь не так, как там у вас в госпитале, готовлю, ко мне сюда как в дом родной, как к родной маменьке приходят…
Обратно Антон шел, чувствуя себя совсем здоровым. Тело был крепким, легким, голова – светлой. Этот день – день первого снега, ослепительно сверкающего солнца, чудесных блинчиков прямо с горячей сковородки – он запомнил как день своего возрождения.
Синицы по-прежнему цвикали, порхали над головой, осыпая его снегом, а он шел и проверял свою воскресшую память: кто командовал русскими войсками, двинутыми в восточную Пруссию с началом войны в августе девятьсот четырнадцатого года? Генерал Жилинский. Какими силами он располагал? Первой армией генерала Ренненкампфа и Второй во главе с Самсоновым. Сколько дивизий было у Ранненкампфа? Шесть с половиной пехотных и пять с половиной кавалерийских. А у Самсонова? Пехоты у него было больше чуть ли не вдвое – одиннадцать дивизий. А кавалерийских только три…
А кто в это время был начальником Генерального штаба у немцев?
Генерал-полковник Мольтке-младший, внук фельдмаршала Мольтке, что за сорок с лишним лет до этого в войне восемьсот семьдесят первого года вдребезги разбил французские армии и победителем вошли в Париж…
– Прекрасно! – сказал сам себе Антон. – Ну а химия, таблица Менделеева?
Как по-латыни серебро? Аргентум. Железо? Феррум. Медь? Купрум. Формула соляной кислоты, которой Антон однажды на практических занятиях по химии обжег себе руки? Аш хлор. А серной? Он на секунду задумался. Аш… Аш… Все кислоты начинаются с «Аш»… Черт побери, он же совсем недавно отлично знал! Антон с силой хлопнул себя по лбу. Аш два Эс О четыре!
Антон едва не закричал от радости на всю улицу: «Аш два Эс О четыре! Серная кислота! Аш два Эс О четыре!»
Возле ограды госпитального скверика дворник Пантелей Павлович с заиндевелыми усами и сосульками на их кончиках расчищал широкий деревянной лопатой асфальтную дорожку тротуара.
– Ты куда это умотал? – строго сказал он Антону. – Тебе велено вокруг клумбы ходить, а ты лыжи навострил и деру. На рынок, небось, сахар на курево сменять? Сестра уж два раза выбегала, волнуется, куда ты делся. Сейчас она тебе даст за самоволку! Ну, чего молчишь, говори в свое оправдание!
– Аш два Эс О четыре! – радостно глядя на Пантелея Палыча, до войны школьного, а сейчас госпитального дворника, ответил Антон.
– Чего? – вытаращил глаза Пантелей Палыч.
– Аш два Эс О четыре! – закричал во всю силу горла и легких Антон и подбросил вверх свою шапку.
Пантелей Палыч примолк. За время работы в госпитале с контуженными и психически травмированными он уже ко многому привык и перестал удивляться – и к чокнутым слегка, и к чокнутым наполовину, и к совсем и безнадежно безумным…
32
Документы Антону на выписку из госпиталя оформлял пожилой канцелярист с круглой, как шар, совершенно лысой головой, блестевшей столь ярко, неестественно, что казалось, он специально чем-то натирает свой череп для такого блеска, какой-нибудь политурой, что употребляется для дорогой мебели.
На нем был белый медицинский халат, но не из тех, что носят медсестры, технический персонал, сшитые из простынной ткани, а врачебный, из плотного материала, с накладными карманами по бокам и на груди, даже подкрахмаленный и умело, тщательно отутюженный; по сути дела – просто писарь, но выглядел он почти как тот знаменитый профессор, что приезжал из Новосибирска в госпиталь на консультацию, осматривал раненых и больных, в том числе и Антона: заставлял его вытягивать с закрытыми глазами руки, попадать, не глядя, пальцем в нос, водил перед лицом Антона из стороны в сторону стерженьком медицинского молоточка, а Антон должен был, не отрывая взгляда, следить за этими движениями.
В своем деле писарь, похоже, был таким же профессором, специалистом высокого класса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109