держал он себя с большим достоинством, действовал неторопливо; как у хирурга имеются, на все случаи заранее запасены инструменты, так и писарь располагал запасом всех нужных в его деле приспособлений: разного размера линейками, разного вида перьями, остроотточенными карандашами всех цветов, разноцветными чернилами и баночками с тушью. Антон, посаженный в канцелярской комнатушке возле писарского стола на скрипучий стул, попытался задать канцеляристу некоторые вопросы о своей дальнейшей судьбе, но канцелярист строго пресек его попытки, сказав, что сначала он заполнит нужные бланки, графы, а потом объяснит Антону все, что ему надо знать, и не придется задавать больше никаких вопросов.
В заключение своих священнодействий канцелярист предложил Антону расписаться в толстой «амбарной книге», указав место для подписи широким плоским пальцем с чистым, подточенным пилочкой ногтем, а потом действительно кратко, толково, с исчерпывающей полнотой объявил Антону, что медицинской комиссией он признан на ближайшие три месяца к военной службе негодным, ему дается отсрочка для полного выздоровления, а через три месяца он должен явиться на переосвидетельствование. Что с ним произойдет дальше – будет зависеть от того состояния, в каком он окажется. Отсрочку могут продлить, а то и вовсе признать Антона инвалидом. А если врачи найдут, что он теперь в полном порядке, – значит, будет служить дальше. Живи, где хочешь, делай, что хочешь; три месяца, отпущенных на окончательную поправку, Антон будет получать пособие. Не густо, но существовать можно, ждущие повторных медкомиссий ранбольные как-то исхитряются, живут. Даже за углы и койки квартирохозяевам из этих своих пособий платят и даже базарный табачок под названием «венгерский» – один смолит, а двое за что-нибудь крепкое держатся – покуривают.
– Уразумел? – спросил писарь, закончив свои объяснения.
– Да вроде… – ответил Антон. Он уже примерно знал, каким будет насчет него решение госпитального начальства.
– Это хорошо, что ты понятливый, – скрывая за серьезностью тона свою шутливость, сказал писарь. – А то есть ну прямо чурки. Толкуешь, токуешь ему, десять раз повторил – и все как горохом в стенку, отскакивает напрочь… Что намерен делать, какие планы?
– Да какие… – ответил в раздумье Антон. – Поеду домой, к родителям…
Писарь сначала вытер о кусочек промокательной бумаги те перья, которыми пользовался, поставил их в пластмассовый стаканчик, в другой карандаши, убрал в ящик стола линейки; казалось, разговор закончился, продолжения не будет, ведь писарю все равно, как поступит Антон со своей увольнительной на три месяца. Но, наведя на столе порядок, писарь твердым голосом сказал:
– Не советую.
Он занялся какими-то бумажками, стал их перебирать, раскладывать на стопки.
– Ну, допустим, поедешь… – как бы размышляя за Антона, произнес писарь. – Как сейчас по железным дорогам ездить, да еще в ту сторону, к фронту, ты, я думаю, представляешь. До твоего Воронежа доехать тебе, знаешь, сколько понадобится? Месяц, не меньше. Это с твоим-то здоровьем! Оно ведь и сбой может дать. А что там за обстановка? Курск взят, Орел взят. Щигры, слышал я, тоже у немцев. Щигры я знаю, в двадцатых годах даже работал там недолго. А раз Щигры – то, считай, это немцы под самым Воронежем. В одном полете стрелы, как в старину говорилось. Значит, обстановка почти фронтовая. Да, может, и без почти. А пока доедешь – еще столько может случиться… Допустим даже такое – повезло, доехал. И все там благополучно. Но так ведь сейчас же назад, комиссию ведь здесь проходить, где лечили тебя, такой порядок, закон такой. Так что стоит тебе туда-сюда два таких конца мотать, чтоб только папу с мамой на одну лишь минутку увидеть? Мой тебе совет: оставайся тут, в здешних краях. Сходи в райком комсомола, ты ж ведь комсомолец, так? Они тебе помогут, дело тебе какое-нибудь найдут, чтоб не скучал. На жительство к какой-нибудь бабке устроят. Три месяца быстро пролетят. Станет ясно, на что ты гож, на что не гож. Я так чувствую, тебе еще три месяца прибавят. Я хоть и не врач, а нагляделся, опыт в этих делах у меня имеется. К тому времени весна придет, лето, глядишь попрут наши немцев восвояси, – вот тогда и кати в свой Воронеж…
Внутренне Антон был согласен с тем, что внушал ему госпитальный канцелярист. Конечно, домой тянуло, хотелось к отцу, маме, он нестерпимо соскучился по всей домашней обстановке, по своему столику, за которым готовил уроки, по полке с любимыми книгами. Даже по тем тополям, что росли во дворе, и, немые, не относящиеся к разряду живых существ, тем не менее, все же каким-то живейшим образом участвовали в бытии обитателей дома, детей и взрослых; про них было не вспомнить, думая о доме, об оставшихся в нем товарищах, о дворе, на котором прошло детство, подростковые годы. Когда Антон готовился идти с повесткой на сборный пункт в клубе Карла Маркса и прощался с тем, что покидал за своей спиной, он мысленно попрощался и с дворовыми тополями, пожелал им благополучия, совсем так, как желают его людям, – чтобы они и дальше без горя и невзгод продолжали шуметь листвой, протягивать во все стороны свои ветви, набирать в себя силу и красоту, как получалось у них прежде.
Антону не хватило бы слов, чтобы передать, как сильно тянуло его домой, было множество «за», чтобы немедленно пуститься в дорогу, и только одно было «против», и «против» весьма существенное, превышавшее все «за»: несмотря на свое совсем вроде бы здоровое состояние, он в глубине души, улавливая глухие токи, сигналы своего организма, чувствовал, что дорога в несколько тысяч километров с ее неизбежной свинцовой усталостью, передрягами, бессонницами – ему не по силам, она его наверняка сломит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109