его нестерпимо мутило, весь он был больным; руки и ноги – ватные, в теле жар и озноб.
Тут же его вырвало, причем с такими корчами, как будто вместе с содержимым желудка из него хотел выскочить и вывернуться наизнанку и сам желудок.
Это – от испорченной селедки, прогорклого сала, – решил Антон. Надо выпить воды – и все успокоится.
Он взял котелок и, шатаясь от охватившей его слабости, кружения головы, пошел к озеру. Лес был наполнен спящими под деревьями солдатами. На пеньке, сидя, обняв и прижав к себе винтовку, спал часовой, который должен был охранять лагерь.
Уже светало, лесное озеро с гатью и деревянным мостом посередине просматривалось во всю ширь. Антон вышел точно к тому месту, на котором он брал из озера воду в вечерних сумерках. Он узнал следы своих босых ног и увидел, что собой представляет берег, та вода, что он зачерпывал котелком и, палимый жаждой, даже не пил, не глотал, а, не разбирая ее вкуса, влил в себя, как в сосуд, целых три литра. В двух шагах левее его следов, сапогами в береговой грязи, головой в озере, лежал ничком убитый немецкий солдат, раскинув руки с черными, как у негра, кистями, в мундире, ремнях. Убит он был давно, дней пять назад, и от августовской жары успел чудовищно вспухнуть, полностью разложиться. Голова его была размозжена, череп выглядел опрокинутым горшком, из которого вытекла каша. Эта каша была его мозгами. Они растеклись в широкий зеленоватый круг, в который были вмешаны бурые сгустки крови. И все это представляло зловонную жижу, над которой кружились и жужжали жирные золотисто-зеленые мухи, а сама жижа как бы мелко кипела, лопалась пузырьками, оттого что в ней уже торопливо копошились какие-то крохотные существа, с наслаждением пожирая ее, радуясь своей богатой поживе…
Гать и мост, до которых от берега было всего метров двадцать, были разбомблены в тот момент, когда по ним двигался немецкий обоз. Убитые люди и лошади силою взрывов были сброшены в воду – и тоже успели вспухнуть и разложиться. Как палки, торчали вверх ноги лошадей, руки солдат со скрюченными пальцами, поднимались из воды головы – с разверстыми дырами ртов, черными, уже пустыми глазницами. Вода у гати и под мостом была такого же цвета, что возле убитого немца, около которого стоял Антон: бурая от безмерного количества выливавшейся здесь крови, зеленоватая от торжествующего гниения, немедленно начинающего действовать и обретающего неодолимую силу там, где обрывается жизнь…
И вот эту воду пил Антон!
Его немедленно вырвало – уже впустую, с еще более сильными корчами, судорогами, чем в первый раз, под сосной.
Но что значит молодость, сила организма в двадцать лет!
Еще пару-тройку часов он чувствовал себя омерзительно: слабым, разбитым, больным; руки дрожали, как у паралитика; надевая на себя ботинки, он не мог их зашнуровать, не попадал концами сыромятных жил в шнуровочные дырки. Но когда прозвучала команда строиться, шагать дальше, в нем все же оказались силы встать в строй, идти вместе со всеми. Только иногда двоилось в глазах и земля вдруг качалась под ногами. Но к полудню и это прошло.
38
Марш по равнине с редкими лесочками, узкими маловодными речушками, сжатыми, в стерне, полями длился до темноты.
Вся эта земля два года была под немцами, бои, изгнавшие оккупантов, гремели здесь всего пару-тройку дней назад, похоронные команды еще не успели обшарить местность, все бомбовые и снарядные воронки, заросшие колючками и лопухами яры, западинки, собрать и зарыть все трупы, и в лица шагающих часто ударял густой, тошнотворный трупный смрад. На всю жизнь у Антона остался он в памяти. А второй непереносимый им запах – кислый, въедливый и тоже тошнотный – был запах стреляных гильз. Он действовал на Антона, как отрава. Войти в тренировочный тир или присутствовать на стрельбище при спортивной стрельбе по тарелочкам – для него было органически невозможно. Едва нюхнув пороха, он тут же спешил на свежий воздух.
Поля, через которые тянулась пыльная дорога, по которой с разрывом метров в триста, не в ногу, вразброд, шагали утомленные зноем, пройденными верстами стрелковые взводы, удивляли тем, что весной они были полностью вспаханы, засеяны, выращенное зерно собрано и увезено; не убранными стояли только еще не вполне созревшие посевы подсолнечника и кукурузы. Немцы не распустили колхозы, как ожидало сельское население, напротив – такая форма организации труда их вполне устраивала, во главе колхозов и совхозов они поставили свое начальство или согласившихся им служить местных людей, ввели строгости и наказания, каких не существовало в советских колхозах, жестокие расправы за кражу продукции, теперь принадлежащей уже германскому рейху и германской армии – и бывшая советская колхозная система стала для немцев мощным продовольственным ресурсом, превышающим все то, что могла дать своя Германия.
В деревушках, через которые пролегал путь, дымились головешки на месте сараев и хат, сгоревших от попадания мин и снарядов. Некоторые деревни сгорели дотла, торчали только закопченные печные трубы. В одном из сел – с мощенной булыжником центральной улицей, красным флагом над зданием сельсовета – на площади стояла виселица с телами трех повешенных и фанерными табличками на груди. Взвод Антона не остановился, прошагал мимо, расстояние до виселицы было велико, чтобы прочитать таблички, но выбежавшие к идущим бойцам местные мальчишки, удивлявшиеся тому, что на бойцах зеленые погоны, а не те петлички, что были на воротниках, когда Красная Армия отступала, и спрашивавшие их: «А вы чьи?» Вы кто – красные? А почему на вас белогвардейские погоны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109