– Не говори! – усмехается щербатый боец. – Я им тоже добрый гостинчик поднес. Они в дом вскочили – из окон на другую сторону стрелять, а я за сараем, все это вижу. И граната у меня противотанковая в руке изготовлена, Их четверо. Ну, думаю, на четырех – не жалко. И со своего места – прямиком в окно. И лег. Так веришь ли, на целую сажень крышу подняло!
Капитан с автоматом вбегает в пакгауз. Обводит взглядом раненых. На языке у него какие-то слова.
– Товарищи, – говорит он, – кто может… Я не приказываю, только прошу… Мы их сейчас отбросим. У них не больше батальона. Пока не закрепились! Наши танки на высоте, они поддержат, а мы – отсюда… Кто может, хоть как… Я прошу, не приказываю… Есть охотники?
Секундная тишина.
– А патроны?
– Есть патроны, сколько хочешь патронов.
– А гранаты?
– И гранаты есть. Все есть; людей только мало. Но если вы поддержите, если мы сразу ударим… Там два наших медсанбата, представляете, что с ними сделают? Часть полка в окружении…
– Семен, идешь? – слышу я голос в гуще раненых.
– А ты?
– Что ж, надо… А если б мы так?
– Ну, раз ты, тогда и я с тобой…
Там, здесь встают бойцы, запоясывают шинели, вскидывают на плечи свои винтовки, пробираются между лежащих, сидящих. Человек тридцать выходит вместе с капитаном из пакгауза.
Я тоже выхожу. На дворе фабрики уже людно. Солдаты – кучками: взводами, полувзводами. Мальчишки-лейтенанты – в полушубках, с пистолетами на поясах, с автоматами. Бронебойные ружья – торчмя, как жердины, пружинными прикладами на снегу. На санках, на железных полозьях – тупорылые станковые пулеметы. В руках у бойцов – много дегтяревских с черными блинами патронных дисков. Густой пар от дыхания, дым махорки – торопливые последние затяжки, в бою уже не покуришь…
Рысцой подходят минометчики, несколько расчетов. Трубы минометов на плечах, опорные плиты за спинами. Кто не несет ствол или плиту, нагружены железными коробками с минами. Волокут обледенелые сани, взятые, видать, где-то во дворе, хозяева возили на них ведра с водой от колодца. На санях – тоже коробки, коробки.
Капитан вертится в массе солдат, сговаривается о чем-то с лейтенантами, машет командиру минометчиков рукой и кричит поверх голов:
– Комяков, запомнил? По зеленой ракете – беглый!
У кого же мне разжиться винтовкой? Попросить у кого-нибудь из раненых?
Я поворачиваю назад, к пакгаузу, и вижу, как из глубины улицы кучка солдат на руках катит пушку. Ее щит замазан белилами и весь в темных пятаках и звездах от ударивших пуль и осколков. Снег хрустит под резиновыми шинами. Пушка тяжела, катить ее по рыхлому снегу лишь мускульной силой нелегко, солдаты налегают во всю мочь, один из них впереди тащит пушку за длинный ствол. А командует – сержант, он тоже трудится вместе с расчетом, толкает руками облепленное снегом колесо.
– Дружней, ребятки, дружней!
Полушубок на сержанте распахнут во всю грудь – жарко! – по гимнастерке болтаются на колодках и звякают медали, шапка с завернутыми кверху наушниками далеко сдвинута со лба, и весь он на загляденье ладный, молодцеватый, хотя совсем не молод, совершенно седые виски, староармейские, унтер-офицерского образца, с чуть подвитыми кверху кончиками, в густой проседи, усы. Мне кажется его лицо знакомым. Я вглядываюсь – и пораженно раскрываю глаза: Афанасьев! Ну конечно же – Афанасьев!
Он был в нашей роте, мы ехали с ним весною на фронт из тех мест, где отдыхала и пополнялась после сталинградских боев наша часть. Афанасьев прибыл с пополнением из местных колхозников. Все они были старших возрастов; кроме них да желторотых юнцов, только-только дотянувших до призывного возраста, уже некого было призывать в оренбургских, уральских, илецких хуторах и селах, предыдущие волны мобилизаций в месяцы сталинградского сражения вымели годный для фронта народ вчистую. Афанасьев в пополнении был одним из самых пожилых и выглядел колхозным пастухом или конюхом. Что-то есть специфическое в таких людях, что помогает угадать их работу, даже какой-то свой запах скотного двора, конюшни, извечно и неустранимо въевшийся, присутствует в их одежде. Афанасьев и был конюхом при колхозных лошадях; их в колхозе осталось с десяток, а было до сотни, да всех позабирали на войну. Вновь прибывших согласно правилам сразу же повели в баню. Парикмахер остриг всех под нулевую машинку. Афанасьеву же по его просьбе оставил спереди коротенький хохолок. Замахнулся было и на усы, но Афанасьев решительно воспротивился, дал только слегка поубавить их ножницами и подравнять. Помывшись, Афанасьев облачился в солдатское обмундирование, не новое, «бэ-у» – «бывшее в употреблении», протертое кое-где до дыр и подлатанное батальонными швецами. В ученье сгодится и такое, все равно его протирать и мазать; мы все ходили в старом, новое выдавалось только при отправке на фронт. На большинстве гимнастерки и штаны сидели мешковато, как чужое, а на Афанасьеве и без подбора все пришлось по росту и фигуре, точно принадлежало лично ему. Затянул пояс, расправил складки, обдернулся, вышел – и все увидели: солдат старой службы. Выправка, походка, какая-то особая ладность, бравость, молодцеватость хорошо выученного, дисциплинированного солдата, – все тут же вернулось к нему. И комроты наш это увидел, спросил Афанасьева:
– Вы раньше служили в армии?
– Так точно, товарищ старший лейтенант! Состоял фейерверкером в четвертой батарее сто первого полка двадцать шестой пехотной дивизии, – ответил Афанасьев, вытягиваясь в струнку. Но не с тем пресловутым усердием, что достигалось муштрой и страхом, а с достоинством старого воина, которому приятно помнить свою давнюю службу, свою часть, начальников и командиров, которому есть за что себя уважать, есть чем гордиться в своем военном прошлом времен первой мировой войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92