Петр Васильевич вышел из дома, из одной духоты в другую – недолгой и вместе с тем от беззвучия, тягостной неподвижности горячего воздуха как бы нескончаемо растянувшейся ночи. На деревенских дворах еще все усыпленно молчало. Полумрак истаивал над землей неравномерно: открытые места быстро освобождались от него, а там, где были плетни, кусты, заросли бурьяна, низенькие сарайчики, клетушки, еще удерживались его сгустки, делая все, что они окутывали, скрывали, неопределенным, размытым, неузнаваемым. Эти темные и точно бы неуловимо шевелящиеся пятна казались зримыми волнами того сухого, мертвого зноя, что теснил дыхание, покрывал тело липкой влажностью.
– А ты не рано? – спросил Петр Васильевич.
– Да уж проехал молоковоз на ферму. До грейдера дойдем – он как раз и поедет.
Петр Васильевич перекинул через руку свой старый рабочий пиджак, – может, в райцентре они с Митрошей заночуют, так пригодится. Вдвоем они молча зашагали по улице, Петр Васильевич – в легких брезентовых полуботинках, Митроша – скребя сухую землю заскорузлыми сапогами.
Митроша зевал, широко раздирая рот. Не выспался. Вечером, когда Петр Васильевич зашел к нему уговориться о поездке, он сидел в кампании с каким-то своим родичем, крепко хмельной.
Небо на восходе тепло и нежно желтело.
Бортовой грузовик с молочными флягами, гремуче подпрыгивая на сухих кочках, вывернул от фермы на широкий грейдер.
– Садись с шофером, – приказал Петр Васильевич. – А то такой-то из кузова на первом ухабе вылетишь!
Грузовик набрал скорость. Тугой ветер засвистел вокруг Петра Васильевича, ухватил его за волосы, стал их трепать, дергать, будто в намерении вырвать совсем. Полные молока алюминиевые фляги побрякивали, толкаясь друг о друга, иногда грузно подскакивали и грохали о днище все разом – на каком-нибудь крутом ухабе или глубокой выбоине. Серо-лиловая пыль бешено вихрилась за грузовиком. Когда грейдер слегка поворачивал, становилось видно, что сзади дорога до самого горизонта вся застлана непроглядной клубящейся мглой.
Да, совсем не то, что в председательском «Жигуле»! Фляга, на которой сидел Петр Васильевич, ерзала, норовила выскочить из-под него, спиной он то и дело ударялся о железную стенку шоферской кабины, рука, державшаяся за борт, срывалась. Отвык от такой езды, за месяцы своей болезни даже как-то успел позабыть, какие они – для колес, для ездоков – районные сельские дороги. Один только вот этот их молоковоз – и уже пыли на всю степь, за десять километров видно! А что будет на районных дорогах недели через две, когда пойдет из-под комбайнов хлеб, повезут его на тока, с токов – на хлебоприемные пункты, к станции?
Митрошу дорога тоже протрясла до самых потрохов, но на пользу: разогнала его сонную хмельную дурь. Вылез он ожившим, с повеселевшим лицом – точно не полчаса жесткой тряски получил, а какое-то приятное, нужное для себя удовольствие.
– Погоди, Василич, дай свои части на место прилажу, желтки с белками перемешались, – состроил он озорную ухмылку, раскорячивая ноги и поддергивая, оправляя на себе пояс и брюки, закрутившиеся чуть не винтом.
– Гад какой, чертяка! – ругнул он уехавшего шофера. – Что ты гонишь так, говорю, убьешь ведь! А я, говорит, за тебя не расписывался, только за молоко…
Они слезли с грузовика как раз возле станции, желтого вокзального зданьица, и Митроша, одернув и поправив одежду, тут же повел глазами на то место, где всегда стояла желтая цистерна с пивом и краснолицая бабенка наливала пенящиеся кружки.
– Эх, пивка бы сейчас глохтонуть!
Цистерна стояла на своем месте, но на передней ее части, что открывалась в виде прилавка с фонтанным устройством для мойки кружек, висел большой черный замок. Было еще рано, жизнь в райцентре еще не началась, все было еще заперто: столовая в ряду уличных домов напротив вокзала, хлебный магазинчик, киоск «Союзпечати», почему-то поставленный на пустой площади оторванно от прочих строений, в каком-то сиротстве и одиночестве, и тот продуктовый райкоопторговский ларек, где Митроша покупал закуску, когда навещал Петра Васильевича в больнице.
Идти разыскивать в такой ранний час нужных людей было бесполезно, и, чтобы протянуть время, и еще потому, что Митрошу томила жажда, друзья побрели по булыжному шоссе в центр поселка.
Но и там на всех магазинах и ларьках висели замки, открыта была только закусочная неподалеку от универмага. Собственно, она еще не действовала, положенное ей время тоже еще не наступило, но буфетчица уже возилась внутри – мела веником пол между высокими круглыми столиками на железных ножках.
– Уже прут, уже прут, ну, народ! На ночь не закрывать – и ночью все бы перли, лишь бы насосаться…
Буфетчица с силой, раздраженно ширкнула веником, подкатывая под самые ноги Петру Васильевичу и Митроше мусор из сухих рыбьих голов, хлебных корок, мелкой яичной скорлупы, точно именно они были главными виновниками беспорядка в помещении.
– Валечка, красавица, нельзя сердиться, цвет лица потеряешь, – урезонил ее Митроша, нисколько не конфузясь от неприветливого приема. – Гостям радоваться надо, мы ж тебе товарооборот делаем, план перевыполняем. Ты ведь с нас премии получаешь. А ты вон как – ни ласки, ни привета!
– Все вы у меня вот уже где, алкоголики проклятые! Вам бы все хлестать да хлестать, утро еще не наступило, а вы уже как мухи на сахар…
Петр Васильевич отступил было назад, но Митроша, пошучивая и балагуря, настырно пролез в двери по мусору, что выметала буфетчица, как коротко, знакомый с ней человек, хотя знаком он был с ней не больше, чем все другие, что время от времени заходили сюда выпить кружку пива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94