Нелегкое это дело – добывать корма. А как вернулась Люба – Петр Васильевич тут же купил корову. Ради детишек. Покупал заглазно, в соседнем селе, по чужому совету и очень был смущен, что так необычно для себя действует – неосмотрительно и скоро. Но корова и вправду оказалась хорошей, с добрым молоком.
Он распечатал пробку, глотнул – в рот потекли одни густые, сладковатые сливки. За корову заплатили дорого. Петр Васильевич снял с книжки почти все, что было прикоплено, но он не жалел. Порадовался и тут, что дом их с молоком. Что бы ни случилось дальше, пусть даже Люба останется на одной своей библиотечной зарплате – а детишки все же не оголодают, главная пища у них есть…
Протянулась минута какого-то хорошего, сердечного, семейного молчания. Он пил молоко, а Люба сидела рядом, и им было умиротворенно и светло – оттого, что они вместе, друг возле друга, отец и дочь; так они чувствовали себя сильней, уверенней, чем порознь, защищенней от невзгод; какой-то покой лился в их души – как будто все недоброе отступило от них далеко, хотя все так же точно оставалось с ними: и неприятности жизни, и болезнь Петра Васильевича…
– Володька приходил… – сказала Люба тихо, отводя глаза в сторону, на зелень травы, покрывавшую пустынную площадь парковой куртины.
Петр Васильевич задержал движение руки, подносившей ко рту бутылку.
– Пьяный?
– Нет, трезвый.
– Чего ему надобно?
Люба помедлила, не ответила сразу. Все в Петре Васильевиче напряглось в неприятном, тревожном внимании к тому, что она скажет.
– Мириться предлагал.
– Ну, а ты?
– А я прогнала.
– А он?
– Ушел.
– Так… – промолвил Петр Васильевич – через какую-то тесноту, вставшую в груди, под самым сердцем. – Это он опять придет… Так не отстанет… – сказал Петр Васильевич в раздумье. Он знал настырность Володьки. неотвязное его упорство: уж если чего захотел, надумал – будет домогаться, пока не добьется.
– Наверно… – согласилась Люба. Она сорвала травинку, стала крутить ее в пальцах. – Ты думаешь, с чего это он? Я ведь его насквозь вижу… Слух до него дошел, что я хочу развод оформлять. А это – плати на детей. Сейчас я с него не спрашиваю, не дает – и не надо. А если развод по суду – это уже закон. Ему это не интересно. А то бы он сам давно развод оформил. Он уже с полгода ходит к одной, тут, на станции она, пакгаузная весовщица… Была замужем, теперь безмужняя… У ней всегда и выпить, и закусить, – полночь, за полночь…
– И что ж он тебе говорил? – не выдержал Петр Васильевич.
– Давай старое забудем, дети у нас, надо об детях думать…
– Много он думал эти года-то! – с сердцем сказал Петр Васильевич.
– А пришел – хоть бы принес им что. Или приласкал, погладил… Они на кушетку залезли, сели напротив, глядят, испуганные такие, отвыкли ведь вовсе, знают только по названию – папа, а подойти боятся. И уходил – даже не глянул.
Пальцы ее шевелились нервно, мелко, она рвала травинки, не замечая, что делают ее руки.
– И все такой же самонадеянный, горделивый. «Пожалеешь, локотки кусать будешь! Кому ты что доказать хочешь?» По себе судит. Он когда что делает – так непременно не просто, а выставиться, что-то обязательно кому-то доказать. И думает, все люди такие…
Она стала говорить дальше – просто о Володьке, какой он, но это было уже то, что Петр Васильевич знал сам, слышал от нее и раньше. Потом она замолчала и долго сидела так.
И он молчал. Что было сказать ему Любе?
– А с другой стороны… – проговорила она вдруг, в каком-то трудном для себя размышлении, – Павлик и Андрюшка уже спрашивают, терзают просто: мам, а почему папа с нами не живет? Непонятно им. Играют на улице, в садике, у всех детей папы, – как им объяснить? Но опять же – подумаешь: что он им даст, чему научит? Какие привычки привьет? Плевать куда попало, мат через каждое слово вставлять? Он даже бравирует этим, хамством своим, это для него как доблесть какая-то мужская. Скажешь ему – вилку возьми, что ж ты руками мясо рвешь, о штаны их вытираешь! «Нам, татарам, один хрен!» Поговорка у него такая любимая. Он, конечно, еще хуже говорит, ты понимаешь… Просто бесит его, когда про его замашки скажешь, нарочно старается их выставлять, еще грубей, назло, – ах, так? так на ж тебе! Малолетками они сначала это переймут, а потом он их и другому научит – фальши своей, показушеству на людях. Он ведь для выгоды каким надо прикинется, умеет, ты это знаешь. И понимают люди, что врет, а проходят эти номера. Он и на собрании нужную речь скажет, не хуже штатного оратора, все идейные слова заучил, всегда они при нем, полный набор…
Она опять осуждала Володьку, но Петру Васильевичу уже было ясно, почему она упомянула про его приход, завела весь этот разговор, что за размышления скрывала она в нем: она словно бы советовалась с отцом, ждала, что он ей скажет, в какую сторону колебнет ее мысли…
Петр Васильевич дал ей выговориться. Они долго молчали, раздумывая каждый про себя. Угрюмая тяжесть ворочалась в сердце Петра Васильевича. Не надо Любе возвращаться назад, к порушенному. Не будет добра, не будет… Разбитую чашку не склеишь, а то – людские характеры…
Но ему представлялось что-то долгое, протянутое куда-то далеко вперед, куда и заглянуть-то не хватает зрения, – это Любина жизнь, и вот он, сидящий на этом пеньке, седой, старый, уже отбывший в мире свой срок. Как тут мешаться в чужие судьбы, есть ли у него право? Что ж, что дочь, что он добра ей хочет. Добро – оно ведь для всех разное, как посмотреть… А то б такого не было, как ныне в семьях сплошь да рядом: родители детям свое гнут, ради ихнего добра, а детям это вовсе не добро, у них на этот счет свои понятия, родительская воля им только обуза, путы…
Ему было трудно заговорить, так противоречиво было у него внутри, но он все же нарушил молчание, сказал, скрывая свою боль, тревогу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94