Но - после этой молодецкой игры нос колуна оказался расплющенным.
А о два других лба мне предстояло десять лет спотыкаться, непроглядными осенними вечерами шлепая через дворовое болото к помойке или покосившемуся сортиру, - но пока что его серый параллелограмм никак не намекнул о нашей будущей близости. Сзади к нему подступали сказочные темные ели, среди лунного серебра которых предновогодними ночами мне предстояло выбирать и, оглядываясь, лихорадочно рубить для детей символы их счастливого детства. Протянувшееся к неведомым заводям озеро тоже было подсвечено Катькой - темно-янтарное от растворенного торфа, на водосбросе желтой пеной напоминавшее квас (пепси-колы мы еще не знали). К Катькиному восторженному ужасу, я из лихачества перенырнул озеро почти пополам, так что чуть не отдал концы: обжигающая вода перехватила дыхание - никак было не набрать воздуха без всхлипа. Потом Катька "ня плошь" Бабушки Фени умиротворенно любовалась, как мы со Славкой, будто на Смоленском кладбище, оба в плавках, оба ладные, но я стройней и мускулистей, режемся в волейбол. Правда, со Славкой я всегда испытывал некоторое напряжение, ибо он в любой момент, в любой компании мог, когда надоест, внезапно забрать свой мяч и прекратить игру.
Когда нас гостеприимнейше ("Хорошие люди Ковригины!") потчевали щами в нашей с Катькой будущей комнате, ее сверхскромная обстановка уже подсвечивалась поэзией, то есть фантазией (впоследствии полностью утраченной). Но наибольшее почтение у меня вызвали тяжелые и простые, будто из камня, крашенные краской для пола стулья: на них сидели наши солдатики, катившие на железнодорожной платформе домой из Германии. Бабушка Феня попросила (для нее и в сорок лет все были сыночки), они скинули - стулья эти Катька постаралась заменить в первую очередь, когда начала по комиссионкам обживаться собственной мебелью, - всю по десять - двадцать рублей, всю на горбу, на трамвае, на электричке - такую солидную и даже почти новую после общежитских руин... В ожидании Митьки она так долго вылавливала - еще и дефицитный - кухонный пенал, что потом это стало вернейшим способом отделаться от дочки: "Мы в мебельный, пойдем с нами". - "Не-ет!" - в ужасе кричала она, и мы отправлялись в кино. В детстве Катька страшно завидовала богатым девочкам, обладательницам алюминиевой "посудки" - ей оставалось только лепить пирожки из грязи, не имея возможности цивилизованно их испечь: у Катьки и дома-то была только пара кастрюль про все дела да еще "протвени" отцовского производства. Так что, обзаведясь собственным гнездом, Катька принялась потихоньку таскать в него то маленькую сковородку, то низенькую кастрюльку - помню, Бабушка Феня одна стоит перед этой кастрюлькой и дробно смеется. "В бабку Ходоску пошла, отсмеявшись, заключила она. - Та тоже любила посуду". Никаких новых свойств человек сам приобрести не мог - он мог только уродиться в чью-то "природу".
После щей нам со Славкой было предложено заночевать на чердаке сарая, но в тот раз мы из какой-то удали отказались и ушли по шпалам в наливающуюся алым белую ночь, перебрасываясь мячом, покуда он не стал исчезать и вновь возникать лишь у самого лица. Катька была расстроена нашим отказом, но все-таки, когда мы скрылись из глаз, начала допытываться у матери, кто из нас ей больше понравился. Славка хорош, вызвав его из памяти, с "вудовольствием" полюбовалась им Бабушка Феня, но вынуждена была признать, что я все-таки "лутче": "Такой ятный - улыбочка етта, походочка легенькая..."
Катька и сегодня во всем мысленно советуется с мамой - воображаемые объекты вообще играют решающую роль в человеческой истории. Катька, как и Бабушка Феня, тоже одушевляет все живые и мертвые стихии и входит с ними в глубоко личные отношения и даже после самых жестоких размолвок с ними в конце концов находит какие-то оправдания всем, кроме Сталина, Гитлера и Зюганова. "Рожа масленая!" - гневно бросает она телевизору.
Бабушка Феня смотрела на вещи шире. Одна дочь ее была полудиссиденткой, другая низовым партработником - она даже не удостоивала выяснить, из-за чего они собачатся: ясно, что из-за ерунды. Коммунист, не коммунист - был бы человек хороший. Она два года промучилась под немцами, побиралась при четырех маленьких детях по соседним деревням, стояла под расстрелом, но ни тени вражды к немцам ни разу не выказала - вроде как работа у них была такая. Она даже и не надеялась, что наши вернутся, - они прошли оборванные, измученные, а немцы прикатили на машинах чистые, игривые... Правда, когда маленький Митька спросил у нее, почему русские победили немцев, она наставительно ответила: "Потому что русских победить нельзя". Катька не столь оптимистическая, зато более последовательная патриотка. Бабушка Феня ихнего старосту осуждала исключительно за то, что он конфисковал у нее какую-то свеклу. А вот десять лет ему дали зря. "Но он же предатель!" - пробовала жалобно возмутиться Катька, и Бабушка Феня страдальчески сморщилась: "Так какая власть была - той ён и подчинялся!" С тем же состраданием она впоследствии говорила об отделявшихся прибалтах: "Ну не хотять и не хотять".
Совсем блаженной она все-таки не была - помню, под горестные Катькины причитания мы с Катькой волочем под руки по обледенелой платформе ускользающего пьяного парня на двух протезах, а Бабушка Феня поспешает сзади, приговаривая: "Ну чего б нам на следующей електричке поехать!.." Она и грустным историям не каждый раз позволяла истязать свою доброту, в сердцах восклицая: "У нас свово горя много!"
Она страшно переживала, что Леша "выпиваить". Но если к нам заезжали гости с выпивкой, она непременно напоминала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77