БАБАХ! Я поворачиваю ручку, и та коробочка, что я крепил совсем недавно, взрывается, выбрасывая пыль и штукатурку на три метра. Смелый охранник грохается на пол и прячет пухлое лицо в ладонях. Он оглушен, да и остальные тоже, даже я, хоть и не сильно.
Потом звон в ушах тает, и я продолжаю:
– Давайте больше так не делать. И отдайте, вон, Евгению ключи от клуба. А ты, Жека, тащи-ка их сюда. И пистолет.
Женя бледен. Он отдает мне связку ключей, а потом брезгливо, как жабу, несет увесистый ствол, держа его за кончик дула.
– Кинь эту дрянь в корзину, она под пультом, – говорю я, пряча ключи в карман. – Жека! – Он оборачивается. – И твои.
– Что «твои»?
– Твои ключи, – протягиваю руку. – Не надо кружев, я сам работал здесь, забыл?
Он деревянными пальцами роется в карманах и звякает ключи мне на ладонь.
– Отлично, – говорю, рассматривая зал. – Итак, начнем наш вечер.
И включаю первую вещь из остальных почти на полную громкость.
Она звучит, но как-то неуместно – как обычно в начале, публика не разогрета. Она не рвется танцевать, не рвется пить: мальчики неловко мнутся, хмурятся, роняют девочкам нетвердые улыбки, а девочки стоят на полувзводе, кусают губы и откровенно ищут объект, перед которым не стыдно закатить истерику. Так дело не пойдет.
– Послушайте. – Я убавляю мастер-звук. – Сегодня, по сути, обычный вечер, даже лучше – бескрышный вечер, вы просто вспомните об этом и расслабьтесь. Вот бар – ребята, почему не угостить девушек, они ведь ждут – верно, девушки? Вы ждете? И еще, я знаю, вы принесли с собой много веселых штук, так чего тянуть, ешьте их сами, угостите дам. Траву курить, пожалуй, можно здесь же – охрана ведь не против?
Охрана сидит у стены, передавая друг другу сигарету, беспомощно пуча круглые глаза. Она уже ничего не против.
Я кручу электро. Мне хорошо – незачем даже пить и курить. Я снова в прошлом, даже лучше – я в будущем, на дискотеке, где бесится звук, где музыка – отборная, отобранная мной, отобранная профессионально. Да, кому-то трудно понять – особенно электро – особенно тому, кто из вечера в вечер слушал одно попсовое ню-итало. Для таких сегодняшняя ночь – как горькое лекарство – но это нужное лекарство. Музыка должна править публикой, а не публика музыкой, чего бы там ни думали д?иджеи типа нашего Жени.
А в целом, ночь как ночь: они сидят и пьют, украдкой, а потом открыто глотают свои колеса; под столом, а после над столом, сворачивают и курят косяки. Парни становятся небрежней, а девочки, как валькирии, усерднее парней стараются, нервно глотая свой джин с тоником, делая мелкие, но частые затяжки. Кто-то возбужденный уже рассыпал по столу горсть экстази, и к нему очередь, и к бару тоже очередь – вечеринка греется, и мне становится совсем уютно. Я на месте. Я снова дома, пускай хоть только на сегодняшнюю ночь.
Как водится, первым на танцполе появляется неприятно пьяный, но смелый и развязный парень; он пару тактов слушает тот яд, что я даю им как лекарство, и вдруг начинает танцевать.
Он не мастер, только притворяется, ничего суперского, но притворство на танцполе заразительно, и вскоре танцуют все – под моим взглядом, – отчаянно извиваясь, выгибаясь и вертясь. Я швыряю их из трека в трек: то даю чуть передохнуть, то снова завожу. Они курят и пьют уже прямо на танцполе, пьянеют и смелеют, набираясь откровенной истеричности… и вдруг мне снова грустно.
Ко мне суется какая-то девица, начинает кокетничать, берется глупо и неумело, чуть напряженно меня соблазнять, пока ее парень, корча из себя спецназовца на операции, стоит поодаль и время от времени бросает на меня суровые взгляды с явным намерением подобраться ближе.
Говорю девочке убираться к такой-то матери, говорю, что она и ее парень пересмотрели фильмов; эти двое уходят, и мне грустно за себя: им кажется, что я тюремщик.
– Я не тюремщик, – говорю в микрофон. – Наоборот, мне бы хотелось помочь вам освободиться. Наплюйте вы уже! Забудьте обо всем и просто наслаждайтесь, вам ничего не грозит.
Но они не верят. Они в эмоциях – а в электро эмоций быть не должно: никаких соплей, никаких нервов, никакого вонючего ню-итало – только чистая энергия. Я объясняю, но они не слушают или просто не могут воспринимать. Снова приходит девица, уже без парня, пьянее втрое. Говорит, что понимает меня и прониклась моими словами, что хочет сегодня быть со мной. Я снова ее посылаю, говорю, что это уже ни х%ра не смешно, и она уходит, шмыгая носом и глотая слезы.
Никто не танцует ни у колонок, ни около пульта. Самые почетные, самые понтовые места пусты – потому что публика боится меня. Люди держат дистанцию. Дураки. Не меня, а себя им лучше бы опасаться – своей прозрачной инертности, своей сопливой самозацикленности, своего…
– Ты же подорвешь нас! – шипит Женя, танцуя у моего уха. – Боже, ты же всех подорвешь, все равно, да? Я вижу по тебе. Чувак, не надо, ты же выиграл!
– Что выиграл?
– Наш спор! Никто не ушел, никто не уйдет из клуба, смотри, все танцуют…
– Ты думаешь?
– Да!
– Разве это честно?
– Да нормально! Вполне.
Да дело даже не в споре. Вовсе не в споре. Сегодняшняя ночь – это черта, это краткое содержание, сжатый пересказ моей жизни. Дело в том, что всем плевать, и если честно, то никому не интересно то, что интересно мне.
– Нет! – кричит шепотом Женя. – Чувак, ну пожалуйста! Ну мне, например, интересно здесь находиться. И я думаю о людях. Выпусти хоть меня одного! Ты же взорвешь их, я же вижу! Не выдержишь ведь! Ну пожалуйста!
– Наша ночь перевалила за половину, – говорю в микрофон, не ответив топтавшемуся от нетерпения Жене.
1 2 3 4 5