..
Она была, пожалуй, средних лет, в ее гневном лице было что-то знако-
мое. Я не успел ничего сказать ей, я даже не успел положить ножницы на
полочку, как она резко повернулась и исчезла за дверью. Потом я услышал
голоса, какой-то шум - кажется, выносили мебель. Это было ужасно: нет
ничего хуже, чем шум, когда требуются сосредоточенность и внима-
тельность.
Тем не менее мне удалось довольно быстро и качественно закончить
большой палец, и, внимательно осмотрев все, сделанное на левой руке, я
остался весьма удовлетворен.
Я не мог бы точно сказать, когда именно впервые услыхал звуки рояля.
Кажется, это произошло сразу после того, как я переложил ножницы из пра-
вой руки в левую. Да-да, кто-то медленно выводил гаммы, хотя я точно
помнил, что у меня нет рояля. С того момента музыка не прекращалась. И
не только музыка!
Теперь я часто слышал из-за двери самые разные звуки, причем они,
по-видимому, шли даже не из комнат, а вообще откуда-то извне.
Звуки то усиливались, то слабели - это были возгласы, топот ног, та-
рахтение трактора, гул толпы, гремели марши, раздавался плеск аплодис-
ментов, шелест деревьев, завывание ветра... Прежде я этого не замечал, а
теперь, возможно, где-то открылось окно, что-то другое случилось, во
всяком случае, как плотно ни прикрывал я дверь ванной, как ни затыкал
щель под дверью тряпкой - избавиться от шума я не мог.
Ничего не оставалось, как приспосабливаться. Это было непросто, пото-
му что, едва ухо привыкало к возгласам, тарахтению и аплодисментам и пе-
реставало их замечать, фортепьянные гаммы становились особенно раздража-
ющими.
Где-то между большим и указательным пальцами правой руки я впервые
почувствовал боль в пояснице - сказалось постоянное напряжение спины. С
этого времени я стал работать сидя. Сидел я на краю ванны, это было неу-
добно, но поясница так болела меньше. После указательного пальца снова
пришлось прерваться - что-то случилось с моей матерью... А затем возник
новый отвлекающий фактор - в доме появился ребенок. Плач слышался чуть
ли не ежечасно. Зато прекратились гаммы - вместо них теперь звучали до-
вольно сложные пьесы.
Однажлы я совершенно отчетливо услыхал незнакомый мужской голос, ко-
торый сказал: "Попроси его! В конце концов, это его внук!" А женский го-
лос, тоже незнакомый, ответил: "На него нельзя оставить даже собаку!"
Несомненно, в доме завелась собака. В дверь неоднократно скреблись, и
часто раздавался звонкий лай.
Трудности множились. К среднему пальцу ножницы сильно затупились и
почти сплошь покрылись ржавчиной. Неизвестно отчего стали дрожать руки -
сперва мелкой, почти незаметной дрожью, а затем все сильнее. А ведь мне
предстояло заняться безымянным пальцем правой руки - самым сложным из
всех!
Призвав всю свою волю и весь опыт, я приступил к делу. На рояле в
этот момент превосходно играли Двенадцатую рапсодию Листа. Трудно было
не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности. Скорее
всего, это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью поте-
рял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь только ощупью.
И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше своего
левого собрата.
Итак, оставался только мизинец правой руки - последний!
И тут случилось непредвиденное - я уронил ножницы. Превозмогая боль в
пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и
стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки - шелест, детс-
кий смех, удары по мячу, плеск воды... Надо всем царил ноктюрн Шопена.
И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой, что-то острое кольнуло
меня в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу...
Потом меня несли... Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые
ножницы - видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.
Если бы я мог еще чувствовать, я бы чувствовал удовлетворение: не
каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.
Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в
какую-то другую мелодию.
Кажется, в его же траурный марш.
Субботний рассказ
Мне тут сказали: "Вы, знаете, стали какой-то злой. Вот раньше вы доб-
рее были, и сатира у вас была добрая, и юмор. А теперь все это не такое
доброе. Нехорошо как-то получается, товарищ".
Действительно, нехорошо. Сам чувствую. И поэтому пишу добрый рассказ.
Все герои тут будут добрые. И конец жизнеутверждающий.
Начать с того мужика. Он мало того что добрый был. Он еще был жутко
везучий. Потому что вообще-то он уже замерзать стал. Он возле троллей-
бусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка припорошило. Ну, люди,
конечно, видели, но, конечно, внимания не обращали, потому что думали -
лежит, ну и лежит. Суббота.
Но он все-таки жутко везучий был, потому что, на его счастье, мимо
одна старушка шла. Она была добрая. Но только очень сгорбленная. И бла-
годаря этому она услыхала, что тот мужик стонет.
Она ему ласково и говорит:
- Ну что, сынок, веселисся?
А он ей говорит:
- Сердце у меня. Вызовите "скорую", пожалуйста.
Вот слово "пожалуйста" старушку так ошеломило, что она перекрестилась
и попятилась.
И тут - опять-таки на счастье этого мужика - мимо шли два добрых эн-
тузиаста, которым всегда до всего есть дело.
И они старушке говорят:
- Что, бабка, он к тебе пристает?
Она им говорит:
- Он мне "пожалуйста" сказал.
Они тоже удивились.
- Ты скажи, - говорят, - до чего допился. А вот сейчас мы его в пи-
кет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106