.. Страшно живет народ, воем воет… Коли видал бы, как вчера батожьями лупили мужиков, баб гнали из Шолашей… Малых, больших! Старух, детей… Как сено палили! Последнее зерно не дали взять мужикам, все пожгли, злодеи. Картошку пожгли даже, господи… Как ревело все: и голодные люди и голодная перепуганная скотина; как последнее все рушилось и падало. А ироды с ружьями стоят, покрикивают… Петухов, кур стреляют! Тут камни расплакались бы и треснули бы от горя. На веки веков проклятие! Стоял я и думал: «Людие мои, дорогие мои людие!.. Неужели забудете, неужели простите?»
В избе собралось много народу. Командиры и бойцы с трепетом в душе слушали слепого.
– В Шенкурске не были, дедушка? – спросил Тихона молодой боец. – Что там делается?
– Нет, сынок… Не успел! Да, дружки мои… Из колодцев не пейте. Все испорчено. Зверь от злобы рыщет и себя в лапу кусает. А эти, выходит, подлее зверя… – Старик помолчал. – А где же все-таки Любка? – с беспокойством спросил он.
Комиссар на мгновение замешкался, переглянулся с Драницыным.
– Все в порядке… Воюет, – сказал он. – В роте… В передовой группе.
– И ничего? Жива, здорова?
– Отлично воюет, батя… Ты ею гордиться можешь! Ну, товарищи, дайте Тихону Васильевичу чего-нибудь закусить, – добавил Фролов, обращаясь к бойцам и желая отвлечь старика от дальнейших расспросов.
За едой Тихон рассказал о том, что недавно случилось на горе Высокой.
– В декабре набор объявили. Нашлись смелые, отказываться стали. Тогда похватали парней, отцов… Имущество и дома пожгли. Многие по миру пошли, Игнатьич! С ними и я ходил. Народ прокормит… Знаешь, Игнатьич, не покоряется русский мужик под чужеземную лапу! Нет! Ничем нас не возьмешь и не застращаешь! Народ наш смелый и гордый… Все вынесет, вытерпит и выгонит в море всех этих новых хозяев и тех, кто иже с ними, несмотря на ихние пушки. Кричат каманы: «Вы все большевики!» Я раз не сдержал духу и ответил: «Да, все мы большевики! Ну, что? Стреляй!» Не посмели. Замахнулись только, чтоб по шее… Да кругом народ как закричал: «Не троньте убогого!..» Пришлось меня отпустить…
…Всходило солнце. Фролов решил двинуться дальше. В деревне Высокой, по его распоряжению, оставалось несколько красноармейцев. С ними остался и Тихон.
– Прощай, батя, – сказал ему комиссар. – После твоих слов еще больше ненависти у нас в сердце… И не будет никакой пощады этим подлецам и зверям… В Шенкурске увидимся!
Он вышел из избы вместе с Драницыным. Лошади были приготовлены.
Фролов и Драницын ехали молча. Каждый был погружен в свои мысли. Им обоим хотелось спросить друг у друга: «Что же с Любой? Что с Лелей? Живы ли они?» Но оба не знали, что на это ответить, и потому' предпочитали молчать.
Наконец Драницын, чтобы прервать молчание, заговорил об отряде Макина.
– Взял ли Яков Шеговары? Где находится теперь? Мы ведь ничего не знаем…
– Скоро все узнаем, – задумчиво ответил Фролов. – Скоро все выяснится.
5
Взорвав неприятельский артиллерийский склад, диверсионная группа благополучно выбралась из расположения противника и углубилась в лес.
Ночью в районе Шолашей послышалась отчаянная стрельба. Один из лыжников отправился узнать, в чем дело. Вернувшись, он сообщил, что Шолаши взяты бойцами Сергунько.
Под утро лыжники вместе с Любой и Лелей Егоровой были уже в деревне. Валерий радостно встретил девушек и предложил им остаться здесь, подождать Фролова и Драницына. «Начальники-то утром должны приехать в Шолаши», – сказал он.
Люба и Леля заночевали в баньке за большим двухэтажным домом, занятым бойцами.
Люба спала, накрывшись с головой ватником. Леля сидела на лавочке. Перед ней стоял котелок с водой, она чистила картошку.
Кто-то вошел в предбанник, осторожно постучав в дверь. Необычный стук удивил ее.
– Можно? – послышался негромкий голос Драницына.
Сердце у Лели заколотилось: «Леонид!..» Некоторое время она не могла вымолвить ни слова. Наконец, опомнившись, она вскочила, подбежала к порогу и распахнула дверь.
Шагнув через порог, Драницын увидел Лелю. Она была в той самой ситцевой кофточке с цветочками, которую он запомнил еще в Благовещенске. Глаза девушки смотрели доверчиво и немного испуганно. Сейчас, в этой ситцевой кофточке, с посиневшими от холодной воды пальцами, она показалась ему особенно слабой и хрупкой. Никогда не испытанная нежность с такой силой охватила Драницына, что он, не говоря ни слова, подошел к Леле, обнял ее и крепко прижал к себе.
Некоторое время они стояли молча, тесно прижавшись друг к другу.
– Эти двое суток я не жил, – наконец заговорил Драницын. – Каждую минуту я думал о тебе… Теперь я знаю, что люблю тебя… Провожая тебя, я еще не знал этого так, как знаю сейчас…
Говоря все это, он целовал Лелю в щеки, в губы, в глаза, в открытую шею. Оба они забыли, что здесь же, на лавочке, спит Люба. Не думая ни о чем, Драницын сжимал тонкие плечи девушки, глядя ей в глаза, и знал, твердо знал, что в этих глазах, в золотистых завитках волос, в тонких губах, в посиневших от холода маленьких пальцах навсегда заключено для него самое близкое, самое нежное, самое родное – то, чего он никому и никогда не уступит. Леля молчала, пораженная незнакомым ощущением своей власти над этим большим, сильным человеком, который так стремительно вошел в ее жизнь.
Еще неделю назад этот человек был совсем чужим для нее, она не знала даже, что он существует на свете. А теперь стал самым близким. Почему она хочет, чтобы он держал ее в своих руках?
– Ты правда любишь меня? – тихонько шепнула Леля на ухо Драницыну.
– Я очень люблю тебя, – серьезно сказал Драницын. – Поверь мне… Я никого так не любил, как люблю тебя…
Леля обвила его шею руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145