– Верно, вот за это самое, – согласился телеграфист.
Стащив с ног пыльные, тяжелые сапоги и пристроив их в изголовье вместо подушки, он улегся на нары и замолчал. Маринкин думал, что боец уже уснул, но вскоре в тишине камеры снова раздался его негромкий, взволнованный голос:
– Эти зверства, как они вчера меня били, наша партия им не простит. Нет, не простит… Хоть Архангельск нынче сплошь застенок, партия и рабочий класс вступятся в это дело. Эх, дожить бы!..
Вдруг среди ночной тишины раздался пронзительный тягучий звонок. По коридору, стуча сапогами, пробежал надзиратель. Камера проснулась. Люди бросились к окнам, стараясь рассмотреть, что делается на дворе. Все знали, что это звонок у тюремных ворот.
Один из надзирателей выбежал во двор. Ворота раскрылись, пропустив офицеров с портфелями в руках. По улице протарахтел грузовик. Вслед за этим во дворе появился небольшой отряд солдат с винтовками.
– Опять всю ночь судить будут, – услыхал Маринкин за своей спиной чей-то голос.
Навстречу контрразведчикам, покачиваясь, спешил помощник начальника тюрьмы Шестерка.
– Ишь мотает его! Пьян, сукин сын… Значит, опять расстрелы будут, – сказал кто-то возле окна.
Во дворе раздались слова команды, стукнули о пересохшую землю приклады винтовок. Маринкин почувствовал, что ему почти до боли сжали руку. Он обернулся. Рядом с ним стоял телеграфист. Глаза его лихорадочно блестели.
– Видишь? – задыхаясь, сказал он. – Видишь негодяя?
– Который? – с невольной дрожью спросил Маринкин.
– Подполковник Ларри… Ну, что избил меня…
Доктор протолкнулся ближе к окну. Посредине тюремного двора стояло несколько офицеров в желтых шинелях и таких же фуражках с гербами. Среди них выделялся высокий, поджарый, уже немолодой офицер. Как и тогда, в Исакогорке, на нем была фуражка с красным штабным околышем. В руке он держал стек с кожаной ручкой.
Подкованные железом, грубые солдатские ботинки загремели по ступенькам лестниц и на площадках тюрьмы. Лязганье винтовок смешалось со звоном ключей в руках надзирателей и со скрипом открываемых дверей.
– Я же ни в чем не виноват! – кричал чей-то возмущенный и гневный голос. – Это бесчеловечно!.. Это произвол!..
Вслед за этим раздался визгливый крик Шестерки:
– Мал-чать! Выходи!
– Боже мой, – с негодованием зашептал доктор, наклонясь к Оленину. – Вы слышите?
Но скрежет ключа в дверном замке камеры заставил его вздрогнуть.
– Оленин! – выкликнул надзиратель.
– Меня… – спокойно и твердо сказал телеграфист Маринкину. – Прощай, товарищ доктор!.. Прощайте, товарищи!
– Прощай… До свидания, – послышалось в ответ.
– Нет уж, что себя обманывать… – все с тем же спокойствием проговорил телеграфист, проходя между нарами и на ходу пожимая протянутые к нему, руки. – Правда за нами! Передайте на волю, что Оленин умер честно.
В камеру ворвался пьяный Шестерка.
– Ах, шкура, еще митинг затеял! – закричал он, хватая Оленина за плечо.
– Не касайся ко мне, иуда, я еще жив! – крикнул Оленин, с неожиданной силой отталкивая Шестерку. – Прощайте, товарищи! – повторил он уже с порога.
– Прощай, Оленин!.. Прощай, дружок…
Голоса звучали отовсюду, и не было в камере ни одного человека, который не послал бы телеграфисту прощального привета.

Глава пятая
1
Телеграмма обо всем случившемся в Архангельске пришла в Шенкурск поздним вечером 2 августа. В ней сообщалось, что исполком эвакуирован и направляется по Двине в Котлас. Павлину, Виноградову предлагалось следовать в том же направлении.
Павлин тотчас поднял отряд. Вага обмелела, и от Шенкурска до села Усть-Важского людям пришлось идти пешком. Только отсюда река становилась судоходной. Утомительный длинный переход вконец измотал людей. Устроившись к ночи на взятом с пристани большом буксирном пароходе «Мурман», бойцы разбрелись по каютам и уснули как убитые.
Но Павлин чувствовал, что не способен даже вздремнуть. Он сидел на носу «Мурмана». Журчала вода, забираемая плицами пароходных колес. Мерно работала сильная машина. «Мурман», очень плоский, широкий, низко сидящий речной буксир, напоминал гигантскую черепаху. Шли к устью Ваги, гладкой, спокойной реки, медленно катившей свои желтые воды.
«В сущности, – думал Павлин, – свершилось то, чего я ждал, чего боялся, но к чему был готов. Теперь надо драться, не щадя ни сил, ни крови, ни самой жизни». Ему, думалось обо всем сразу – об Архангельске, об исполкомовском доме, где уже нет исполкома, о Бакарице, Исакогорке, о рабочих поселках, о Соломбале, где он еще так недавно выступал, о матросские казармах, о друзьях и товарищах, о белом маленьком флигеле во дворе одного из домов Петроградского проспекта…
«Неужели Ольга осталась там? Что с ней? Где ей выбраться с двухмесячным ребенком на руках! Не успела… Неужели никого нет? Нет Ольги, нет сына. Живы ли они? Увидит ли он их когда-нибудь?»
Чтобы хоть немного отвлечься от тяжелых мыслей, Павлин вставал, ходил взад-вперед по палубе, заглядывая в каюты, где на скамейках, на полу, уткнувшись головами в мешки и в свернутые шинели, спали бойцы. В одной из кают Ванек Черкизов, молодой матрос с «Аскольда», читал истрепанный томик «Войны и мира». Ванек еще в Архангельске попросился в отряд к Павлину, и теперь оба они чувствовали, что судьба связала их надолго.
Молча постояв и оглядев людей, Павлин опять вышел на палубу.
Пока еще шли по Ваге. Чирки, завидев приближающийся буксир, один за другим стремительно взвивались в воздух. На берегах не было видно ни одного человека. Тишина. До Северной Двины оставалось всего шесть верст. Для того чтобы взять направление на Котлас, нужно было выйти на Двину и свернуть направо, к югу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145