Возле нар, на которых лежал Маринкин, стояли трое: американский лейтенант, а затем переводчик, сержант-белогвардеец и солдат-англичанин.
– Этот болен, – доложил солдат, указывая на Маринкина. – Не может идти на работу.
Лейтенант что-то коротко сказал переводчику.
– Встань! – приказал доктору сержант.
– Я не могу… – Маринкин опустил ноги на пол и, застонав, опять лег на нары. – Совсем ослабел…
Объясняя свою болезнь, он стал подвертывать брюки и белье, чтобы показать лейтенанту свои распухшие ноги, но тот брезгливым жестом остановил его и, что-то пробормотав себе под нос, удалился.
– Это будет записано как отказ… – заявил сержант-переводчик. – Вам дали работу более легкую, учитывая ваше состояние.
– Но я не могу двигаться.
– Ваша фамилия Латкин? – не слушая доктора, обратился переводчик к спустившемуся вниз Андрею. – Вы назначены вместе с Маринкиным.
– Мы выполним эту работу за Маринкина… – сказал Егоров, стоявший за спиной Андрея.
– Я выполню эту работу, – сказал и Андрей.
– Это неважно… – переводчик пожал плечами. – Лейтенант считает, что это отказ.
– Черт с ним, пусть считает… – насмешливо проговорил Маринкин и обернулся к Андрею. – Не расстраивайся, дорогой мой! Лучше возьми пальто… Накрой меня сверху. Знобит… Все, что можно было сделать со мной, чтобы погубить меня, они уже сделали… Теперь мне все равно.
Сержант, стоя на крыльце барака и вызывая заключенных по фамилиям, отправлял людей на работы. Работы были разные: рытье земли, пилка дров, рубка деревьев в лесу, натягивание колючей проволоки, изготовление кольев и столбов.
Андрея и Маринкина назначили на самую скверную работу: на чистку выгребных ям при доме администрации. Это было сделано совершенно сознательно. Днем к Андрею подошел комендант Мудьюга и спросил его по-русски:
– Сколько лет тебе дали?
– Я военнопленный. Суда не было.
– Жди, пока расстреляют!
Комендант, посасывая трубку, смотрел в глаза Андрею. Затем он показал на выгребную яму с нечистотами и сказал:
– Ты языком вылижешь мне все здесь!
Это был высокий толстый англичанин. В правой руке он держал длинную гибкую палку на тоненьком черном кожаном ремешке. К концу этой палки был приделан стальной гвоздь.
Губы Андрея дрогнули.
– Это что? Издевательство? – крикнул он коменданту.
– Молчать! Здесь не митинг, а каторга, – сказал комендант.
Затем он размахнулся и ударил Андрея кулаком по скуле. Андрей пошатнулся.
Толстые обрюзглые щеки коменданта затряслись. Обычно тупое, безразличное выражение его косых глазок сменилось яростью.
– Отныне ты лишен всех прав, так и знай. Не то что разговаривать, я даже мычать тебе не позволю! – закричал он. – Слышишь? Мне дана полная власть. Я могу пристрелить тебя как собаку и выбросить туда, – он указал рукой на кресты, черневшие за проволокой.
– Еще неизвестно, кто скорее будет лежать там… – тихо проговорил Андрей.
Комендант посмотрел на Андрея, как бы недоумевая, затем круто, по-военному, повернулся, вскочил на крыльцо и, хлопнув дверью, скрылся в бараке.
Вечером, после обеда – так называлась мутная водица, в которой плавало несколько крупинок риса, – к Андрею подошел Егоров и, поблескивая своими умными, молодыми глазами, одобрительно сказал:
– Ценишь ты себя, Латкин… Это хорошо. Даже здесь, в этой могиле, где хотят убить все живое… душу нам измордовать… будем помнить, что «Человек – это звучит гордо…» Но теперь берегись! Комендант выходку твою запомнит.
– Я не боюсь, – сказал Андрей. Ему показалось, что Егоров жалеет его и как бы советует впредь быть осторожнее.
– Пойми меня правильно, – перебил Егоров. – Я не говорю тебе: береженого бог бережет… Это было бы рабством духа. Такую низость я тебе не посоветовал бы. Но душевную силу надо беречь. Не растрачивать ее попусту… Впереди еще большие дела!..
И он протянул Андрею руку.
Ночью возле больного Маринкина собрались Базыкин, Егоров, Жемчужный, Андрей. Все они пили горячую воду из консервных банок и шепотом разговаривали друг с другом. В печке трещал хворост. Его принесли заключенные, работавшие сегодня в лесу. Печная дверца была раскрыта. В жаркой полосе света, тянувшейся из печки, сидел моряк Прохватилов и палочкой разгребал угли вокруг закопченного старого чайника. Воду грели в печи.
Андрей, согнув ноги в коленях, присел возле нар, глядя на желтое опухшее лицо Маринкина с большими отвислыми усами. Маринкин лежал, прикрыв глаза рукой. Все черты его лица казались мертвыми. Даже дыхания не было заметно. Впавшие губы точно смерзлись.
Большая часть барака была погружена во тьму. За дощатыми стенами угрюмо стонал ледяной буйный ветер, порывами налетавший с моря.
Андрей, волнуясь и перебивая сам себя, коротко рассказал свою биографию.
– Вопросы будут? Нет… Голосуем, товарищи? – еле слышно проговорил Егоров.
Все, кроме Андрея, подняли руки. Доктор тоже шевельнул кистью руки и начал кашлять, захлебываясь.
– Клянусь до конца моей жизни быть верным членом коммунистической партии… – шептал Андрей. – Клянусь жить и бороться ради трудового народа. Клянусь отдать мою жизнь делу Ленина, борьбе за счастье рабочего класса, за счастье моей родины, за советскую власть…
Маринкин открыл глаза. Слеза скатилась по его щеке. Дрожащей рукой он коснулся волос Андрея, – Даже здесь… – он снова закашлялся. – Даже здесь, в этом страшном лагере смерти, сияет наша звезда!.. Она осветит все человечество, Андрюша! Эта пора придет!.. И ты ее увидишь! Опять вспыхнут северные зори…

Глава вторая
1
Архангельские рабочие не забывали своих арестованных товарищей и заботились о них, как могли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145