Моя стратегия изменяется после столкновения с почтовыми правилами и глупостью получателей, в остальном достаточно цивилизованных, чтобы читать «Алгонкин». Я – прирожденный лидер, мое продвижение по службе так же неизбежно, как смерть Пи-Джея.
Я возвращаю не пригодившиеся тысячи наклеек. Включаю свет в кабинете Пи-Джея. Его запястье безжизненно, я поднимаю веко, поворачиваю его голову к свету. Зрачок расширен до размеров шляпки гвоздя. Он мертв, глаза всегда умирают последними.
В препарировании первый разрез – самый важный, от него зависит, как все пойдет дальше. Нерешительность опасна, робкая рука не сможет сделать чистый разрез.
Я касаюсь скальпелем левой лодыжки Пи-Джея, под нажимом скальпель входит в плоть. Белая сталь погружается, пока разрезанная кожа не скрывает ее, окрашиваясь в красный там, где прошло лезвие. Это не похоже на академическое препарирование, академиков не интересует расчлененка – ах, если б только ученые не презирали практицизм! Но мускулы – это мускулы, а кости – это кости, и, в конце концов, разница невелика.
Все выглядит аккуратнее, чем в кино: кровь сочится, как сок травмированного дерева, следуя по тропинке, пролагаемой скальпелем вокруг лодыжки Пи-Джея. Мягко, осторожно лезвие выглядывает из-под кусков кожи, будто из любопытства.
Начинается превращение. Религия отвергает тело как вместилище личности, и я это вполне понимаю. Пи-Джея уже нет, его жизнь станет воплощением идеи успеха, успеха без разочарования и крушения надежд. Кровь и внутренности – теперь это просто отходы, все заключенные в них будущие годы теперь устремляются в небытие по самому короткому пути, который я знаю. Одежда – тоже отходы, просто мокрые тряпки, кровь начинает сворачиваться, и они становятся жесткими, покрываются коркой. Свернувшаяся кровь на его белой рубашке смотрится вышивкой, фрагменты мышц поблескивают на свету, словно драгоценности.
Скальпель послушен моей воле. Плоть Пи-Джея под моим скальпелем – такая свежая, просто совершенная. Это тело, а не труп. Формальдегид искажает трупы. Труп поддается скальпелю с задорным сопротивлением или вялой покорностью. Плоть подхлестывает скальпель, и нет конца тому, что можно разрезать.
Ступни и кисти отделяются легко, металл лишь немного буксует между костями. По коленям, где много хрящей, лезвие идет медленно и чисто, как по воску. Я перебрасываю куски плоти через свое окровавленное тело, выкручиваю оставшиеся сочленения.
Я уже не вижу своих рук, глубоко погрузившихся в жир и мускулы таза Пи-Джея, я продолжаю резать, пока не нащупываю пальцем гладкую округлую поверхность кости; вытягиваю кости по частям, совершая скальпелем кругосветное путешествие вокруг бедра, держась, для устойчивости, за разорванную плоть под коленом.
Потом перехожу к шее: это самая грязная часть работы, плазмы здесь столько, что можно наполнить большую чашку, я убираю кровь блейзером Пи-Джея. Лезвие с хлюпаньем входит в трахею – безмолвное пространство, где не за что ухватиться; шейные мускулы влажно расслаиваются, как старая порода. Лезвие теряет остроту, я режу и разрываю, начинаю спешить, все претензии на форму утрачены. Пи-Джей попал в затруднительное положение, он должен был умереть.
Отделенная от тела голова Пи-Джея весит по меньшей мере фунтов восемь, сквозь перчатки я чувствую жесткость его любимого геля, которым он всегда укладывал волосы. Я заворачиваю голову в пластиковый пакет и завязываю его. Надпись на пакете предупреждает об опасности удушья.
Наконец части тела Пи-Джея и его одежда упакованы, сложены в ряд возле стены, брезент аккуратно свернут, и я натягиваю пару чистых перчаток поверх окровавленных. (Может, леди Макбет больше преуспела бы в век латекса?) Кладу в каждую коробку пенопласт, чтобы избежать повреждений при неизбежных ударах. Я аккуратна и методична, как любой хороший редактор. Укладываю части тела по одной в коробку и запечатываю их согласно почтовым правилам. Коробки выглядят, как подарки; в них должны быть украшения, или кухонная утварь, или множество более приятных и желанных вещей, чем скрюченная рука.
Я перетаскиваю коробки в отдел рассылок, они смешиваются с другими коробками, готовыми к отправке заказчикам, дистрибьюторам и прочим. Мне приходится много раз ходить туда-сюда. Я вся мокрая от пота, влажная кожа касается влажной кожи. Смерть – тяжелая работа.
А затем я остаюсь совсем одна и чувствую себя еще более одинокой оттого, что останки, совсем недавно бывшие Пи-Джеем, все еще так близко.
За компанией я отправляюсь в женский туалет, встаю перед зеркалом. Кровь Пи-Джея стекает с моего обнаженного тела, смешиваясь с теплой водой и жидким мылом. Я распускаю волосы, сбрасываю туфли. Стою на холодном кафельном полу, ища утешения в своей красоте.
Теперь можно одеться. У себя в кабинете я проделываю это быстро, даже не глядя, все ли в порядке, не помялась ли одежда. Я одеваюсь, приглаживаю волосы и снова иду в туалет, отмывать с рук потный запах презервативов, который появляется от долгого ношения латекса. Наношу побольше помады, чтобы хоть как-то приукрасить лицо наступающим утром.
Я все закрываю за Пи-Джея, выключаю его компьютер, заталкиваю его портфель в глубь шкафа, за груды старых журналов и сумки для гольфа. Такие суррогатные похороны как нельзя лучше подходят оставшемуся от него наследству. Расставляю стулья, как ему нравилось, и привожу в порядок его стол. Когда все выглядит как должно, выключаю свет. Вот что имеют в виду редакторы, говоря об уходе.
Наступает полночь. У меня еще остались статьи, которые нужно редактировать, ведь всегда найдутся сырые, недоработанные материалы и обзоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65