Но проходили месяцы, годы, и непосещение этого дома постепенно стало чем-то вроде принципа, как будто Дэвид не хотел давать Бротонам возможности злорадствовать, увидев, как он платит немалые деньги за то, что по праву причитается ему бесплатно. Но Изабел была прагматичнее мужа – женщины вообще прагматичнее мужчин, – и она постепенно сжилась с мыслью, что им предстоит занять «подобающее положение в этих краях» с некоторым запозданием. И теперь ей было просто любопытно своими глазами увидеть владения, ставшие символом непрочности их собственного положения в обществе. Особенно уговаривать ее не пришлось. Втроем мы погрузились в «рено» не первой молодости и отправились в путь.
Я спросил Эдит, много ли она знает о Суссексе.
– Не очень. У меня одно время был друг в Чичестере.
– Это модный уголок.
– Правда? Я не знала, что у графств одни уголки моднее других. В этом есть что-то американское. Как хорошие и плохие столики в ресторане.
– Вы знаете Америку?
– Я прожила несколько месяцев в Лос-Анджелесе после школы.
– Зачем?
Эдит рассмеялась:
– Почему бы и нет? Зачем люди едут куда-то в семнадцать лет?
– Я не знаю, зачем ехать в Лос-Анджелес. Чтобы стать кинозвездой разве что.
– А может, я и хотела стать кинозвездой. – Она улыбнулась мне с едва уловимой грустью (позже я понял, что это очень характерное ее выражение лица), и я заметил, что глаза у нее не голубые, а скорее дымчато-серые.
Мы свернули на широкую, усыпанную гравием дорожку, проехав между двумя каменными колоннами, увенчанными свинцовыми оленьими головами – с рогами, все как полагается. Изабел остановила машину.
– Потрясающе, не правда ли! – сказала она.
Перед нами воздвиглись внушительные стены Бротон-Холла. Эдит восхищенно улыбнулась, и мы поехали дальше. Она не сочла дом изумительным, да и я тоже, хотя в своем роде он производил впечатление. В любом случае, он был очень большой. Казалось, его спроектировал предшественник Альберта Спира, родом из восемнадцатого века. Основную часть здания, гигантский гранитный куб, соединяли с двумя кубами поменьше приземистые и громоздкие колоннады. К сожалению, кто-то из Бротонов в девятнадцатом веке снял с окон частые переплеты и заменил их на цельные зеркальные стекла, и теперь они слепо воззрились на парк пустыми глазницами. По углам дома высились четыре купола, как наблюдательные вышки в концентрационном лагере. В целом здание не столько дополняло вид, сколько загромождало его.
Машина остановилась, довольно хрустнув гравием.
– С чего начнем, с дома или с сада? – Изабел, как советский военный инспектор, попавший на военную базу НАТО в разгар холодной войны, была намерена ничего не упустить.
Эдит пожала плечами:
– А в доме есть на что смотреть?
– Непременно, – твердо отозвалась Изабел и уверенно направилась к двери, которую сжимала в объятьях массивная, изогнутая подковой лестница, ведущая в бельэтаж Грубо обработанный гранит поглотил Изабел, и мы покорно последовали за ней.
Одной из любимейших историй Эдит навсегда останется рассказ о том, как впервые она попала в Бротон, купив входной билет, и от личной жизни обитателей ее отделял красный канат на металлических стойках.
– Хотя, – добавляла она со своей забавной усмешкой, – личной жизнью этот дом никогда не был особенно богат.
Бывают на свете дома, настолько полные духом личности того, кто их построил, и всепроникающим запахом жизней, прошедших в этих стенах, что посетитель чувствует себя то ли взломщиком, то ли призраком, исподтишка наблюдающим за жизнью обитателей, выпытывающим их секреты. Бротон не принадлежал к этому типу. От фундамента до каминной решетки и конька крыши он был создан с одной лишь целью: производить впечатление на посторонних. И надо сказать, к концу двадцатого столетия его роль совсем не изменилась. Единственная разница состояла в том, что теперь посторонние покупали билеты, вместо того чтобы подкупить экономку.
Однако современному посетителю великолепие парадных залов открывается не сразу, и холодная, сырая комната, куда мы вошли (позже мы узнали, что она зовется Нижний Холл), показалась нам не уютнее пустого стадиона. Жесткие даже на вид стулья для лакеев выстроились вдоль стен, вызывая в воображении бесконечные часы ожидания, проведенные на этих стульях и наполненные неизбывной скукой; пол был выложен стертыми каменными плитами, а посередине комнаты находился длинный черный стол. Кроме четырех грязных видов Венеции в стиле Каналетто, только похуже, на стенах больше ничего не было. Как и все остальные помещения в Бротоне, эта комната была совершенно немыслимых размеров, и мы трое чувствовали себя добывайками.
Из Нижнего Холла, сжимая в руках путеводители, мы поднялись по Большой Лестнице, чьи резные дубовые пролеты неуклюже карабкались вверх, обогнули массивную и довольно унылую бронзовую статую умирающего раба, затем пересекли широкую верхнюю площадку и попали сначала в Мраморный Зал, широкое помещение, занимающее два этажа: с четырех сторон его окружала галерея с балюстрадой. Если бы мы поднялись по внешней лестнице, дугой огибающей здание, именно этот зал, задуманный так, чтобы подавлять входящего, первым приветствовал бы нас в Бротон-Холле. Оттуда мы прошли в Красную Гостиную, еще одну огромную комнату – здесь стены были оклеены тиснеными малиновыми обоями, а потолок украшала тяжелая красно-коричневая лепнина, оттененная золотом.
– Чур, мне тикку из цыпленка! – воскликнула Эдит.
Я рассмеялся. Она была права: комната очень походила на гигантский индийский ресторан.
Изабел открыла путеводитель и начала читать вслух тоном учительницы географии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17