дверь в ванную была открыта, а на крючке рядом с черным кимоно и пижамой Форката висел малиновый халат с аистами.
Некоторое время она неподвижно смотрела на халат.
– Положи все на место, и пойдем отсюда, – сказал я; но она по-прежнему сжимала в руке бутылку. – Скоро они вернутся и нас увидят…
– Ну и пусть, – ответила она. – Мне все равно.
Потом она все-таки попыталась засунуть бутылку поглубже в чемодан, но вдруг, вскрикнув, отдернула руку, словно ее ужалило притаившееся на дне насекомое. Из мизинца капала густая кровь.
– Пососи палец, – велел я; внимательно исследовав содержимое чемодана, обнаружил лезвие бритвы, выпавшее из футляра. – Смотри, что это было. Сейчас я схожу за спиртом.
– Зачем? Я хочу умереть. – Сусана сжала палец, словно пытаясь выдавить из него как можно больше крови.
– Не говори так. – Я обмотал палец подолом ее сорочки. Мы все еще стояли на коленях возле кровати, и она смотрела на малиновый халат сеньоры Аниты. Кровь сочилась сквозь ткань, я взял ее руку, развернул кровоточащий мизинец и, не раздумывая, сунул себе в рот. Это произошло мгновенно, она смотрела на меня с удивлением, а ее горячие дрожащие пальцы нежно касались моей щеки, словно лаская. Охваченный волнением и страхом, я закрыл глаза, и густая горячая волна наполнила мой рот, захлестнув разум: смерть от туберкулеза больше меня не страшила – лишь бы Сусана смотрела на меня и дальше, поглаживая горячими пальцами мою щеку. Но в следующий миг она отдернула руку и воскликнула:
– Что ты делаешь? Хочешь заразиться?
– Мне все равно.
– Не ври.
– Клянусь.
– А мне нет… – Она встала и вышла из комнаты.
Я закрыл чемодан, задвинул его обратно под кровать и поплелся следом за ней вниз, по-прежнему чувствуя горячую сладкую кровь, блаженную лихорадку желания, ее нежные прикосновения и мои собственные брезгливость и страх.
2
Она лежит на спине, положив под голову согнутую левую руку, ее бледное лицо обращено ко мне, виден отрешенный взгляд запавших глаз, в волосах желтая гвоздика; черный плюшевый кот, словно охраняя хозяйку, замер в изголовье, голубое одеяло живописно свисает с кровати, железная плита придвинута почти вплотную, на ней стоит кастрюля с дымящимся эвкалиптовым отваром; позади – высокое окно, в котором виднеется плакучая ива в запущенном саду, а вверху – основной элемент наивной композиции – грозная труба, извергающая черный зловонный дым на стеклянный домик, где лежит больная девочка…
Таков был мой неумелый грустный рисунок. В один прекрасный день я наконец его закончил, и Форкат одобрил мою работу, дав несколько полезных советов: гвоздика из желтой превратилась в красную, а мертвенно бледный лоб, погасшие щеки и обнаженные ноги Сусаны приобрели оттенок слоновой кости. Мне так и не удалось придать выражение скорби ее прекрасным, часто веселым и лукавым глазам, но это меня отнюдь не огорчало. Сама Сусана бросила на портрет мимолетный презрительный взгляд.
Вопреки моим опасениям, капитан Блай остался доволен и поспешно засунул рисунок в папку с петицией. Мы собрали всего четырнадцать подписей, но капитан надеялся, что рисунок, изображавший бедную больную девочку, чахнущую в удушливом дыму, растрогает сердца горожан и те станут более уступчивыми.
Я немедленно приступил ко второму рисунку, точной копии первого. Отличаться должна была только лежащая в кровати Сусана: я обещал нарисовать ее мечтательной и романтичной, в зеленом узком чипао. Но задумчивая поза и экзотическое одеяние не получались. Я начинал новый рисунок и бросал: либо он не нравился Сусане, либо мне самому. Но вдруг я быстро и довольно небрежно набросал силуэт Сусаны и раскрасил шелковое платье со стоячим воротничком и разрезом на юбке, в котором она и вправду смахивала на китаянку; в этом новом рисунке было что-то неуловимое, неожиданно он мне понравился, что, скорее всего, объяснялось случайным сочетанием цветов, а вовсе не моим талантом рисовальщика: кольца черно-зеленого дыма, изрыгаемого трубой и витающего над головой лежащей Сусаны, казались куда более грозными, чем на первом рисунке, будто и в самом деле угрожали хрупкому миру больной девочки, грезившей о дальних странствиях, и нежным восточным шелкам, в которые она была одета. Как раз в тот день Сусана рассказала, что, по словам Форката, некий английский пакетбот под названием «Манчкин Стар» дважды в год, в апреле и октябре, совершал рейсы из Ливерпуля в Шанхай с заходом в Барселону.
– Юбка выглядит по-другому, – возмутилась она, когда я показал ей рисунок. – Ты неправильно рисуешь. Внизу разрезы закругляются…
– Ничего подобного, – возразил я. – Я видел в кино, они как раз такие. Спроси Форката, если не веришь.
Она отложила рисунок, смочила одеколоном платок и протерла грудь и лицо, потом взяла колоду карт и принялась раскладывать пасьянс на доске для парчиси.
– Как долго он не идет, – сказала она наконец. – Чем жарче день, тем дольше сиеста. Может, разбудим его? Поднимись посмотри, что он там делает.
– Когда-нибудь он на нас разозлится.
– Брось свои дурацкие карандаши и ступай наверх, – настаивала Сусана. – Уже поздно, пора просыпаться… Ну пожалуйста, Дани.
Его комната всегда была открыта, однако я постучал в дверь костяшками пальцев и подождал ответа. Обычно Форкат спал на спине в одних трусах, а его таинственные руки мирно покоились на животе, но в тот день он уже был на ногах, принял душ и неторопливо причесывал гладкие волосы, стоя перед зеркалом в своем диковинном черном кимоно и сандалиях на деревянной подошве.
– Мы думали, вы еще спите, – растерянно проговорил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67