то же выражение окаменелого спокойствия в минуты молчания на темном, словно вылитом из желтой меди лице… Что за странное выражение; какое спокойное, сфинксообразное лицо!..
– Сравнение не совсем удачное, мой старый друг! – вдруг как бы в ответ на мою последнюю мысль раздался тихий, добродушно насмешливый голос Такура, заставив меня страшно вздрогнуть. – Оно уже потому неправильно, – продолжал он, – что вдвойне грешит против исторической точности. Во-первых, хотя Сфинкс и крылатый лев, но он в то же время и женщина, а раджпутские Синги (Синг – лев на языке Пенджаба), хотя и львы, но никогда еще не имели чего-либо женственного в своей природе. К тому же Сфинкс – дочь Химеры, а иногда и Эхидны, и вы могли бы выбрать менее обидное, хотя и неверное сравнение.
Словно пойманная на месте преступления, я ужасно сконфузилась, а он весело расхохотался. Но мне от этого не легче.
– Знаете что? – продолжал Гулаб-Синг, уже серьезнее и вставая. – Не ломайте себе головы понапрасну: хотя в тот день, как загадка будет разгадана, раджпутский Сфинкс не бросится в море, но, поверьте, и русскому Эдипу от этого ничего не прибавится. Все то, что вы когда-нибудь можете узнать, вы уже знаете. А остальное – предоставьте судьбе…
– Паром готов! Идите!.. – кричали нам с берега Мульджи и Бабу.
– Я кончил, – вздохнул У***, торопливо собирая папку и краски.
– Дайте посмотреть, – лезли к нему проснувшаяся Б*** и подошедший полковник.
Мы взглянули на свежий, еще мокрый рисунок и остолбенели; вместо озера с его синеющим в бархатистой дали вечернего тумана лесистым берегом, пред нами являлось прелестное изображение морского вида. Густые оазисы стройных пальм, разбросанные по изжелта-белому взморью, заслоняли приземистый, похожий на крепость туземный бенглоу, с каменными балконами и плоскою крышей. У дверей бенглоу – слон, а на гребне пенящейся белой волны – привязанная к берегу туземная лодка.
– Да где же вы взяли этот вид? – недоумевал полковник. – Для того, чтобы рисовать виды из головы, не стоило сидеть на солнце…
– Как из головы? – отозвался возившийся с папкой У***. – Разве озеро не похоже?
– Какое тут озеро! Видно, вы рисовали во сне.
В это время вокруг полковника столпились все наши спутники, и рисунок переходил из рук в руки. И вот Нараян, в свою очередь, ахнул и остановился в полном изумлении.
– Да это «Дайри-боль», поместье Такур-Саиба! – провозгласил он. – Я узнаю его. В прошлом году во время голода я жил там два месяца.
Я первая поняла в чем дело, но молчала. Уложив вещи, У*** подошел наконец, по своему обыкновению, вяло и не торопясь, как будто сердясь на глупость зрителей, не узнавших в море озера:
– Полноте шутить и выдумывать; пора ехать. Отдайте мне эскиз… – говорил он нам.
Но, получив его, он при первом взгляде страшно побледнел. Жаль было смотреть на его глупо-растерянную физиономию. Он поворачивал злополучный кусок бристоля во все стороны: вверх, вниз, на изнанку, и не мог придти в себя от изумления. Затем он бросился, как угорелый, к уложенной уже папке и, сорвав завязки, разметал в одну секунду сотню эскизов и бумаг, как бы ища чего-то… Не найдя желаемого, он снова принялся за рисунок, и вдруг, закрыл лицо руками, обессиленный и точно сраженный, опустился на песок.
Мы все молчали, изредка переглядываясь и даже забывая отвечать Такуру, стоявшему уже на пароме и звавшему нас ехать.
– Послушайте, У***, – ласково заговорил с ним добродушный полковник, словно обращаясь к больному ребенку. – Скажите, вы помните, что вы рисовали этот вид?..
Англичанин долго молчал; наконец произнес хриплым, дрожащим от волнения голосом:
– Да, помню все. Конечно, я его рисовал, но рисовал с натуры, рисовал то, что видел все время пред глазами своими. Вот это-то и есть самое ужасное! (У*** сохранил этот рисунок, но никогда не намекает на его происхождение).
– Но почему же такое «ужасное»? Просто временное влияние одной могучей воли над другою, менее мощною… Вы просто находились под «биологическим влиянием», как говорят д-р Карпентер и Крукс.
– Вот это именно и страшит меня. Теперь припоминаю все. Более часа я рисовал этот вид: я его увидал с первой минуты на противоположном берегу озера и, видя его, всё время не находил в этом ничего странного. Я вполне сознавал или скорее воображал, что рисую то, что все видят пред собою. Я совершенно утратил воспоминание о береге, как я его видел за минуту до того, и как я его снова вижу. Но как объяснить это? Великий Боже! Неужели эти проклятые индусы действительно обладают тайной такого могущества? Полковник, я сойду с ума, если бы мне пришлось верить всему этому!..
– Ни за что, – шепнул ему Нараян с блеском торжества в пылающих глазах, – вы теперь не в состоянии более отвергать великую древнюю науку йог-видьи моей родины!..
У*** не отвечал. Шатаясь, словно пьяный, он взошел на паром и, избегая взгляда Такура, сел спиной ко всем у края и погрузился в созерцание воды». [1, с. 193—203]
«Островок был маленький, весь поросший высокою травой, и имел издали вид плавающей среди голубого озера пирамидальной корзинки зелени. За исключением нескольких пучков широких, тенистых манго и смоковниц, на которых при нашем появлении страшно засуетилась целая колония обезьян, он был, по-видимому, необитаем. В этом девственном лесу густейшей травы нигде не было заметно и следа ноги человеческой. Читая слово «трава», и здесь не следует забывать, что я говорю об индийской траве, а не о европейском подстриженном под гребенку газоне и даже не о русской траве;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117