Я: С Цвиклером? Вио? Бобом Чесли? С Бобом-как-там-его, с этим актером, который красил волосы в два цвета? С Чарльзом Ладлэмом? С Тимом – не Крэговым, другим, с тем, чей партнер умер вскоре после него, никак не могу вспомнить имя…
Ты: Тим Скотт?
Я: Нет, тот был художником. А этот Тим – актер. Он поставил кошмарные пьесы, которые написал его парень. Они оба умерли.
Ты: Как бы их ни звали, все они тут. Все до одного.
Я: Ты общаешься с ними?
Ты: Теперь уже нет. Первые два-три года мы часто встречались, особенно со Стэном и Дэнни. Помнили, кто мы такие. Хотели довести до конца наши истории. Сверить воспоминания.
Я: Какие воспоминания?
Ты: Поначалу больничные. Это было похоже на те кошмарные вечеринки, когда бизнесмены обсуждают, какой аэропорт хуже всего. Чаще всего мы говорили о том, что такое «уход» – страх, боль, радость, облегчение. Каждому необходимо было поведать свое, хотя все мы понимали, как это банально. Наш вариант повести о первом выходе в свет.
Я: А о других людях? Вы говорили о живых? О тех, кто вас любил или не любил? Кто был добр, кто равнодушен?
Ты: Снова за свое. «Как мертвые относятся к нам?» Все живые эгоцентричны.
Я: Но мы помним вас. И нам хочется верить, что и вы вспоминаете нас – даже если вспоминаете не по-доброму.
Ты: Правила таковы: вам приходится думать о нас, а мы о вас – не обязаны.
Я: Это несправедливо.
Ты: Смерть несправедлива. Как и жизнь.
Я: А теперь ты больше не видишься с друзьями?
Ты: Нет. Сперва я тусовался со всеми, потом только со Стэном и Дэнни, а потом мы друг другу надоели. Вечность – это очень долго. Я стал знакомиться с людьми, которых не знал при жизни, но хотел узнать. С Энтони Рейсбахом, например.
Я: С кем?
Ты: Смазливый мальчик из нашей школы. Он не учился у меня – слишком туп для продвинутого курса математики, – но я еще тогда обратил на него внимание. Щеки круглые, как яблоки, тихий, сдержанный паренек, само изящество. Утонул в озере летом после окончания школы.
Я: Ты никогда не интересовался цыплятами.
Ты: Не интересовался. Однако в вечности вкусы становятся более разнообразными.
Я: Ты влюблен?
Ты: Мертвые не влюбляются. В том смысле, в каком ты имеешь в виду – желание, одержимость. Мне нравится общаться с ним.
Я: Ты не лгал мне, когда при жизни говорил, что ни разу не влюблялся в учеников?
Ты: Я сказал правду. Это же сущие младенцы. Если б я влюбился, я бы сказал тебе, Кэл. Я всегда рассказывал тебе обо всех, кто мне нравился или с кем я спал.
Я: Да уж.
Ты: Не дуйся. Я не тыкал тебя носом в свое дерьмо.
Я: Но и не стеснялся.
Ты: Это была просто похоть, секс. Наша любовь переросла секс задолго до того, как я заболел.
Я: Да. Я виноват.
Ты: Не надо себя винить. Меня секс привлекал сильнее, чем тебя, вот и все. А между нами было нечто большее. Не оставалось места для секса. Ты любил меня по-другому.
Я: Мне нужно знать. У вас там есть секс?
Ты: Забавно. Я готов был об заклад побиться, что ты первым делом спросишь, есть ли тут книги. Библиотеки. Умеют ли мертвые читать.
Я: Все в свое время. Так как насчет секса?
Калеб оторвался от записной книжки. В сводчатое окно били струи дождя. Далеко внизу медленно скользили автомобили. Из-под абажура по столу расплывался круг света. Тупым концом карандаша Калеб постукивал себя по губам. Нужен ли мертвецам секс?
Что он делает? Его ночные записи – аутотерапия, писательские потуги или просто ерунда? Искусством это не назовешь, это не предназначено для чужих глаз, хотя профессионализм побуждал Калеба перечитывать написанное и вносить поправки. Прошлой ночью, когда он писал первую страницу, то ощутил странное волнение, что-то мистическое – не явление призрака, а вдохновение, как в шестнадцать лет, когда он впервые набросал порнографическую сцену, соткав из воздуха и слов живые тела. Сегодня он вновь раскрыл блокнот с чувством вины, словно подросток, уединившийся для мастурбации. Творчество, секс, некромантия – мрачная смесь.
Но как насчет секса на том свете? Ответа он не знал. Лучше не застревать на этом. В его мозгу Бен уже задавал следующий вопрос.
Ты: Вспоминая меня, ты думаешь о сексе?
Я: Очень редко. Почти никогда. Никогда.
Ты: И что же ты вспоминаешь?
Я: Странное дело, я никогда раньше не садился вот так, вспоминать о тебе и записывать.
Ты: Попробуй сейчас. Что ты помнишь?
Я: Твою улыбку. Глупо звучит, но первым делом я вспоминаю твою улыбку. Как ты смеялся хорошей шутке. Ты был счастлив, и я радовался этому, и мир был прекрасен.
Ты: Я что, Чеширский Кот? Исчезло все, кроме улыбки?
Я: Не говори за меня.
Ты: Почему нет? Ты все время говоришь за меня.
Я: Верно. Но я вспоминаю твою улыбку, чтобы забыть о другом.
Ты: О чем?
Я: О приступах дурного настроения. Как ты командовал мной. Подавлял. Ты разыгрывал из себя учителя даже дома.
Ты: Тебе нравилось, что тобой командуют.
Я: Иногда. Мне было приятно, что все решения принимаются без моего участия. Больше времени оставалось для работы. Но это плохо.
Ты: Ты тоже мог бы командовать мной.
Я: Наверное. Но мне это не дано. Ты казался мне сильным, мудрым, цельным.
Ты: Иллюзия.
Я. Да, иллюзия. Но я этого не знал – пока ты не заболел.
Ты: Не стоит углубляться.
Я: Хочешь избежать этого разговора, да? Болезнь смущала тебя. Унижала. Помню, когда ты в первый раз загремел в больницу – мы еще не понимали, что одним разом не ограничится, что так мы проживем три года, – ты обделался. Что такого? Ты лежал в больничной рубашке. До судна дотянуться не мог, и пустил густую струю. Ярко-оранжевую…
Ты: Не смей!
Я: Струю дерьма. Оранжевые, словно куртки дорожных рабочих. Забрызгал свои чистые носки и чуть не спятил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108