Морис с Шейлой провели остаток дня, как всегда, вместе и врозь.
Морис дотронулся до полотна, ощупывая озера и гребни краски, формирующие географию Шейлы. Красочный брайль рассказывает историю женщины, которая устала, страдает головокружениями и гадает, сколько еще сможет вытерпеть.
Но как же ему вынырнуть в тонущем мире? Может быть, Мерси – последняя дырочка затянутого у него на талии «пояса ржавчины»? Поймает ли его Шейла на полпути вниз, вытащит ли наверх? Зачем ей это надо?
В последнее время мир ему представляется бегущей дорожкой, конвейером. Кажется, будто все прочие стоят на месте, хотя они тоже движутся. Позиции на мгновение пересекаются, обещая согласие, потом расходятся в обвиняющие противоположные стороны. «Стой на месте». – «Нет, сам стой на месте». Что в браке правда – согласие в начале или обвинения в конце?
– Ты теплеешь, – заметил Иона.
Морис хотел ощупать свое лицо, а Иона шлепнул его по руке:
– Пока рано, друг мой.
– Ты кто такой?
– Не Призрак Прошедшего Рождества.
– Тогда кто?
– Очевидно, что я – это ты. Ты меня заставляешь шевелить губами. Я – кукла, твой Эдгар Берген. – Призрак зашипел, завопил: – Ты все тот же мальчишка у больничной койки матери, писающий в штанишки!
Морис видел у койки матери расчетливого двойника. А где был настоящий Морис? Прятался под койкой.
Он вспомнил другую больницу, когда алкоголь, наконец, перестал питать воображение, начав действовать против него. А двойника, который занял бы место Мориса, не было.
Все пять коек в отеле для мучеников, кроме одной, пустовали. Был День поминовения, остальные прибудут во вторник, трясясь от трехдневной пьянки. Поэтому он спустил штаны. Восемь уколов – морфий, еще что-то, ЭКГ, анализы крови. Врачи изображали из себя следователей – доброго и злого. Конвульсии прекратились, но от цунами паники не убежишь, не спрячешься под зонтиком.
На другой стороне улицы мерцало рекламное табло: ВЫИГРАЙ, ВЫИГРАЙ, ВЫИГРАЙ «КАДИЛЛАК!». Под сомкнутыми веками неоновой анимацией пробегали галлюцинации, вентилятор насвистывал слуховые фантазии. Ночь никогда не придет. Полночь больше не настанет. Он встал и прошелся.
Стены были увешаны плакатами о здоровом образе жизни. На письменном столе лежал чей-то рукописный дневник, где регистрировались события их жизни. Маленькая жестянка яблочного сока, картонный пакет молока.
– Не помогает, нисколько не помогает. Надо думать. Бежать.
Раздвижные стеклянные двери выглядели точно так же, как балконные дома, кроме таблички с предупреждением, что при их открытии автоматически включается дождевальная установка. Дождевальная установка? В палате уже хлещет ливень.
Он рывком открыл двери и выбежал. Что касается собственно реабилитации, то она прошла эффективно: больше он много лет пить не будет. Но бежал теперь, насквозь мокрый, через центр Мерси, за много миль от дома.
Пока Морис работал в студии, Шейле доставили посылку. Она сорвала обертку, открыла коробку. Провела пальцами по тридцати пяти дюймам стали. В последний раз испытывала подобное наслаждение, поставив на проигрыватель один из отцовских альбомов.
Зачем ей это нужно, если она знает, что больше никогда не вернется на курсы? Понятно, затем, что рапира – подарок совсем бесполезный, не считая желания получить его. Подаренный кем-то любящим ее, Шейлу Первую, которой по-прежнему двадцать лет, потому что она перестала взрослеть в момент появления другой Шейлы, оставившей ее позади.
– Помнишь меня? – спросила Шейла Первая.
– Да, помню. Куда ты ушла?
– Ты осталась. Я иногда думаю, что зайдет Морис Первый, да видно, так не бывает. Со мной легче. Только подумай обо мне, и я тут. Он, должно быть, слишком занят.
– Чем?
– Старается поймать Мориса Второго.
Шейла стиснула рукоятку рапиры. Что это – она сейчас сама с собой разговаривает? По крайней мере, не так громко.
– Ты ведь мне кажешься, да? – сказала она.
– Возможно, это ты мне кажешься.
Не требуется особых усилий, чтобы представить себя воображаемой, ибо очень многое в ее жизни задумано и подстроено внешними силами. Морис, погибшие родители, даже Холли – все сговорились, направляя ее на тот или иной путь, никогда не возвращая к настоящей Шейле.
Те, кто указывает дорогу, не видят с такой ясностью, с какой она сама понимает, что это путь кружный, окольный. Ни у кого нет карты, а все тычут пальцами, будто знают верное направление. Неудивительно, что люди никогда не спрашивают дороги: вполне могут и самостоятельно заблудиться. Но определенно любят ее указывать.
Можно поклясться, что были пещерные Колтрейны, родившиеся до появления саксофонов, которых племя высмеивало за то, что они дули в полые палки. Возможно, писали ноты в грязи, оставляя размывшиеся указания.
Она взмахнула рапирой, как указкой перед картой.
По-прежнему разглядывая картину, Морис гадал, чего он на самом деле хочет. Конечно, пытается схватить не только улыбку, но что? Может быть, из-за того, что это ему непонятно, он и разговаривает с воображаемым компаньоном, который интригует и озадачивает намеками на ответ?
Он видел двойника у больничной койки матери. Двойник поднял руку, остановил приливную волну горя. Мальчик вылез из-под койки и выпрыгнул в окно.
Морис начинал чувствовать то, что почувствовал бы, если б не прыгнул в окно. Забудем о короне. Наплевать на тощего Мориса, который мог бы – будь он уверенным, прочно стоявшим на земле существом, каким никогда не был, – стать великим человеком, но исчез в окне. Он вспомнил мать, рак, съевший сильного Мориса, не нуждавшегося ни в каком двойнике, ходившего с высоко поднятой головой, не опираясь на палку собственного воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41