Проходил мимо, разглядывая сквозь затуманенное стекло ювелирные и прочие изделия. Иногда заходил, рассматривал гитары, хотя комиссионер никогда не разрешал брать их в руки и даже трогать струны.
Сегодня комиссионер был в облегающей черной рубашке. Разминался при моем появлении.
– Я тебя тут уже видел, – сказал он. – Принес что-нибудь?
– Часы, – сказал я.
– Дай посмотреть.
Я выложил часы на прилавок. Он посмотрел, перевернул, прислушался, повертел в руках. И взглянул на меня.
– Слышишь, друг, – сказал он, спросил или что-то среднее между тем и другим.
– Да?
– Слышишь, друг, – повторил он, – я не могу их взять.
– Да ведь они золотые. Я за них заплатил…
– Представляю себе. Покупал в магазинчике на этой улице? Они и половины заплаченного не стоят. Не возьму. Даже ради тебя. Кажется, ты славный малый. Хоть и немножко…
– Да ведь это…
– Нет. Не то. Их, наверное, собирал шестилетний кореец. Мне их не продать. Знаешь, сколько они стоят? По-моему, знать не захочешь. Лучше оставь себе. Похоже, еще ходят. Будешь доволен. Почти все такие часы работают не больше недели, если повезет. Положи в карман. На руке не носи. Сыпь на запястье уже появилась?
– Сыпь? – Я взглянул на руку. – Нет.
– Жди, появится сыпь и лишай. Начисто ко всем чертям руку отчешешь.
– Мне нужны деньги.
– С радостью бы помог, да не могу дать за эти часы больше двадцатки. Сколько ты за них заплатил? Пятьдесят? Сотню?
– Сто пятьдесят.
– Господи Иисусе, парень, тебя надули. Никто еще не научил? Бедненький дурачок.
– У меня серьезные…
– Неприятности? Слушай, у тебя есть водительские права?
– Нет.
– Хоть что-нибудь существенное?
Я вытащил чековую книжку, положил на прилавок. Он взял, пролистал.
– Сколько ж тебе надо? Пару сотен?
– Сотню. Да, и еще двадцатку для домохозяина.
– Оставь книжку и часы. Я дам деньги. Только вернешь мне их через неделю плюс еще десять баксов, идет? Выгодная сделка. А если не расплатишься, я сожгу эту книжку. Понял? Или просто дождусь тебя у банка. Видишь? – Он кивнул на бицепс на правой руке. – Через неделю.
– Идет, хрен лысый, – сказала Шантиль.
– Шутишь? – переспросил кто-то. – Этот? Надеюсь, ты накинула цену.
– Конечно, странноватенький, – согласилась Шантиль.
– Похож на чертова клоуна, – сказал кто-то другой. – Только нос бы приделать.
Шантиль протянула открытую ладонь. Я по ней хлопнул.
– Давай не пять, – сказала она, – а сотню.
Я вытащил деньги из нагрудного кармана, развернул, вложил в руку.
– Тебе чертовски повезло, – сказала она. – У мамочки одолжил?
– Мама умерла.
– Жуть какая. Когда?
– Не знаю.
– Как же можно не знать, что за бред?
– Моя жизнь сплошной бред.
– Вижу. Как она умерла?
– И этого тоже не знаю. Только сейчас узнал.
Она полезла за чем-то в карман.
– Вот, возьми. Все забудешь.
Я уставился на большую зеленую таблетку.
– Что это?
– Откуда мне знать. Разве я похожа на аптекаршу? Хотя подействует лучше аспирина. Только дома прими. А потом никуда не ходи. Да и не захочешь.
7
Я принял таблетку в девять часов. Никогда особенно не связывался с таблетками, только однажды врач прописал кодеин после удаления зуба мудрости. В тот день я смотрел лучшие в жизни мультфильмы. Хохотал, хохотал, пока мама не сунула голову в дверь гостиной. Даже она рассмеялась. Взглянула на меня со смехом, шлепнула себя по бедрам. «Ох, Рей, – сказала она, – ты гогочешь как сумасшедший». Судя по ее поведению, я решил, что она сейчас пустится в пляс. «Тебе вырвали зуб мудрости! – воскликнула она. – Последний, черт возьми, какой оставался?» Не в силах удержаться, я смеялся все громче, и она лопалась со смеху. Смотрела на меня и смеялась, я смотрел на нее и смеялся, вместе мы хохотали, хохотали, хохотали. Никогда раньше не были так близки друг с другом. Наконец, я сказал: «Я люблю тебя», и она перестала смеяться. Я вышел в коридор, посмотреть, что случилось, и увидел ее в постели с мокрым полотенцем на лбу.
А теперь сам лежу на спине и хочу, чтобы на лбу лежало мокрое полотенце. Над телом клубится потный непривычный туман, потный воздух. В этом воздухе грезятся реактивные самолеты и вертолеты, с воем несутся над кожей, словно я попал на войну.
Грудь давит, теснит, в глазах бьется боль. Чувствуются вены на горле, слышен каждый вдох и выдох, как будто я погребен под землей. И одновременно парю в космическом пространстве. Совсем маленький и совсем большой, слишком одинокий и недостаточно одинокий.
Часы тикают неровно, одна секунда дольше другой, а другая короче, и наоборот. Я в раздробленном времени. Это не время для путешествий. Взглянул на запястье, заметил пробивавшуюся под ремешком сыпь.
На улице дождь идет. Ветер выдавливает окна и стены, капли пробивают крышу. Я потащился к окну, опустил жалюзи. Меня окружил болезненный Желтый свет. Я заключен в кубе со слишком крепкими тюремными стенами, которые не треснут, под которые не подкопаешься, моя камера подвешена в буре, кружится дикими кругами на проволочке, прицепленной к луне.
Пробую считать прямо, обратно, в стороны, куда угодно, лишь бы отвлечься. Пробую умножать, делить, складывать и вычитать. Вспоминаю шутки и рассказы. Вижу себя летящим в летающей тарелке. Стараюсь выбросить из головы эту мысль, и она улетучивается, оставляя за собой сполохи красного Марса, зеленых марсиан. Может быть, в доме живут привидения. Может, поскрипывает какой-то дух.
Может быть, вырыть в постели лисью нору, забросать тело грязными тряпками? Или выбежать на свежий воздух, выдохнуть все, что во мне накопилось? Есть какой-нибудь врач, лечащий на расстоянии? Есть какое-то открытое место, где можно от всех спрятаться за тысячу миль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48