Трижды Василии Иванович
ложился в мерзкую тьму, и трижды никого не указывалось на
скамейке, когда он из-под нее выползал. Его признали
проигравшим и заставили съесть окурок.
Ночь провели на соломенных тюфяках в каком-то сарае и
спозаранку отправились снова пешком. Елки, обрывы, пенистые
речки. От жары, от песен, которые надо было беспрестанно
горланить, Василий Иванович так изнемог, что на полдневном
привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда на нем
стали шлепать мнимых оводов. А еще через час ходьбы вдруг и
открылось ему то самое счастье, о котором он как-то вполгрезы
подумал.
Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением
воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той
стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая
тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль
старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней
Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и
неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке
его, по какой-то таинственной невинности,- любовь моя!
послушная моя!- был чем-то таким единственным, и родным и
давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович
даже прижал руку к сердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его
отдать.
Поодаль Шрам, тыкая в воздух альпенштоком предводителя,
обращал Бог весть на что внимание экскурсантов, расположившихся
кругом на траве в любительских позах, а предводитель сидел на
пне, задом к озеру, и закусывал. Потихоньку, прячась за
собственную спину, Василий Иванович пошел берегом и вышел к
постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь, истово бия
хвостом, его приветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею
в дом, пегий, двухэтажный, с прищуренным окном под выпуклым
черепичным веком и нашел хозяина, рослого старика, смутно
инвалидной внешности, столь плохо и мягко изъяснявшегося
по-немецки, что Василий Иванович перешел на русскую речь; но
тот понимал как сквозь сон и продолжал на языке своего быта,
своей семьи. Наверху была комната для приезжих.- Знаете, я
сниму ее на всю жизнь,- будто бы сказал Василий Иванович, как
только в нее вошел. В ней ничего не было особенного,-
напротив, это была самая дюжинная комнатка, с красным полом, с
ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшим зеркалом,
наполовину полным ромашкового настоя,- но из окошка было ясно
видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном
сочетании счастья. Не рассуждая, не вникая ни во что, лишь
беспрекословно отдаваясь влечению, правда которого заключалась
в его же силе, никогда еще не испытанной, Василий Иванович в
одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с
прелестным до слез видом в окне, наконец-то так пойдет жизнь,
как он всегда этого желал. Как именно пойдет, что именно здесь
случится, он этого не знал, конечно, но все кругом было
помощью, обещанием и отрадой, так что не могло быть никакого
сомнения в том, что он должен тут поселиться. Мигом он
сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобы в Берлин не
возвращаться более, как выписать сюда свое небольшое
имущество- книги, синий костюм, ее фотографию. Все выходило
так просто! У меня он зарабатывал достаточно на малую русскую
жизнь.
- Друзья мои,- крикнул он, прибежав снова вниз на
прибрежную полянку.- Друзья мои, прощайте! Навсегда остаюсь
вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду.
Никуда не еду. Прощайте!
- То есть как это? - странным голосом проговорил
предводитель, выдержав небольшую паузу, в течение которой
медленно линяла улыбка на губах у Василия Ивановича, между тем
как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрели на
него.
- А что?- пролепетал он.- Я здесь решил... - Молчать!
- вдруг со страшной силой заорал почтовый чиновник.-
Опомнись, пьяная свинья!
- Постойте, господа,- сказал предводитель,- одну
минуточку,- и, облизнувшись, он обратился к Василию Ивановичу:
- Вы должно быть, действительно, подвыпили,- сказал он
спокойно.- Или сошли с ума. Вы совершаете с нами
увеселительную поездку. Завтра по указанному маршруту -
посмотрите у себя на билете - мы все возвращаемся в Берлин.
Речи не может быть о том, чтобы кто-либо из нас - в данном
случае вы - отказался продолжать совместный путь. Мы сегодня
пели одну песню,- вспомните, что там было сказано. Теперь
довольно! Собирайтесь, дети, мы идем дальше.
- Нас ждет пиво в Эвальде,- ласково сказал Шрам.- Пять
часов поездом. Прогулки. Охотничий павильон. Угольные копи.
Масса интересного.
- Я буду жаловаться,- завопил Василий Иванович.-
Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это
какое-то приглашение на казнь,- будто добавил он, когда его
подхватили под руки.
- Если нужно, мы вас понесем,- сказал предводитель,- но
это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждого из вас и
каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.
Увлекаемый, как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый,
скрученный, Василий Иванович не мог даже обернуться и только
чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимое деревьями,
и вот уже нет его, и кругом чернеет бездейственно ропщущая
чаша. Как только сели в вагон и поезд двинулся, его начали
избивать,- били долго и довольно изощренно. Придумали, между
прочим, буравить ему штопором ладонь, потом ступню.
1 2 3 4