Учащенно дыша, он мигал глазами, но не слышал и не видел того, кто это говорил. Не видел и того, что лежит на кровати, что брюки с него сорваны, крестьянский кожух распахнут, а рубашка и нижняя сорочка задраны до самой шеи. Не видел он и того, что привязан к кровати веревкой, с руками, прижатыми по бокам вдоль тела. Все его тело, кроме живота, было перетянуто веревкой, так что поворачивать он мог только голову. Правда, она уже не была похожа на его голову – бесформенная, окровавленная масса, вся в ранах. От воды, которой его поливали, чтобы вернуть в чувство, волосы стали еще кудрявее, а следы крови растеклись по всему телу и по одежде. Кровь до сих пор еще сочилась из рассеченного уха, из бровей, из щек с содранной кожей, из разбитого носа и правого плеча, которое ему разодрало осколком бутылки, пока его волокли по полу. Ткани уже начали отекать, и левый глаз теперь почти полностью был закрыт. Распухшие губы скрывали раздробленные и сломанные зубы. Однако он не видел ничего этого, не чувствовал боли и не понимал, отчего вдруг слюна, которую он глотает, стала соленой.
Он обводил взглядом самого себя, чувствуя мурашки, покалывавшие шею.
Он понимал, что что-то произошло, что-то такое, чему, как и добру и злу, как яви и сну, следует дать имя. И он старался, как человек, мучимый жаждой над пересохшим колодцем, вытянуть из глубины сознания спасительную мысль.
– Добро пожаловать, Дража! Ловил тебя Гитлер, ловил Муссолини, ловили и Летич, и Недич – все ловили. Ловили все, а поймал я.
– Василиевич… майор Василиевич! – язык показался ему одеревеневшим и тяжелым. – Громче, майор Василиевич!
– Какой я тебе, к хрену, Василиевич!
– Никола! Это ты, Никола? Направление на Копаоник!
– Тринадцатое марта тысяча девятьсот сорок шестого года. Именно с сегодняшнего дня начинается наша славная история! Эх, вот уж обрадуется маршал!
– В укрытие! – закричал он и закашлялся от крови. Ему показалось, что по стене на него обрушивается огромный водопад, но не из воды, а из острых сосулек. Их стреловидные концы преобразились в пули, и послышалась стрельба. Он хотел прыгнуть в укрытие, но вдруг все стихло, а он снова потонул…
– Воды! Еще! Еще!
Зубы его стучали, а ему казалось, что это дрожит и трясется под потолком электрическая лампочка. Керосиновая лампа в землянке или электрическая? Стука собственных зубов он не слышал, только видел колеблющийся свет лампы.
«Где я нахожусь? Откуда собаки? Где собаки? Собак нет, а лампа дрожит. Откуда лампа? Пустое облако и в нем лампа! Моторы, это же моторы! Как я неосторожен. Бомбы! Самолеты!»
– Помрет!
– Не помрет, не бойся.
«Кто умрет? Может, я умер… не смерть, и не сон! – немного прояснилось у него в голове. – Я в плену. Меня… стрельба… меня душили и вязали… я связан и неподвижен!» – хватался он за обрывки сознания.
– Я лично схватил Дражу Михайловича! Весь мир дивится мне… Эх, мать моя женщина, просто сам себе не верю. Горский Царь, Сербский Батька, Балканский Орел, первый партизан Европы, герой Америки и Франции, славный Генерал… миф, чудо, легенда! А вот, однако ж, я тебя уделал, я тебя схватил. Я, Слободан Пенезич-Крцун, генерал товарищей Тито и Сталина. Я, министр безопасности, министр НКВД, министр МГБ, министр всего на свете!
«Сталин! Америка и Комитет безопасности! Я плохо вижу и плохо понимаю, что говорят… Боже, как же холодно… В лесу, на поляне… тут они меня и связали! Вылетело что-то из кустов, потом началась стрельба. От них пахло йодом. И от веревки пахло йодом. Руки у них холеные, но сильные. Почему я так дрожу? Почему мне холодно? Я же в шинели. Нет, шинель осталась на спинке стула. А майор Василиевич? Николу убили, и Богдана тоже, и Бане… Бане улыбнулся, стиснув зубы, как мой Войислав, только ему было некому сжать руку, и он схватился за ветку… Опять что-то вылетело из куста… Они не стреляют, смеются. За воротники у них стекает ракия, запах йода становится все сильнее. Они пьют и за веревку. И поливают ее ракией! Что это он говорит? Сталин! НКВД! Америка! Кто он такой?»
– Пока ты был в лесах, мы спокойно спать не могли. Жили в постоянном страхе, как бы ты откуда-нибудь не нагрянул, не поднял голодную деревенскую Сербию, как тебе удалось это в сорок первом… Ты и твои четники повсюду виделись мне среди бела дня. Дунет ветер, шевельнется тень от листьев, я вздрагиваю: это он, Дража, со своими!
«Одеяло… вот бы сейчас одеяло. И чтобы развязали. Руки – это понятно, но зачем же и ноги, и все тело?… Наверное, я ранен и лежу на носилках! Они провисшие, растянутые, спина проваливается. Растянулись от раненых. Но куда они меня опускают, где я и почему так страшно холодно? Кто боится моей тени? Сейчас не сорок первый… мы… сумасшедший Василиевич, война закончилась… не Василиевич, а Калабич… но они мертвы, а я ранен и в плену!»
– Кто вы такой? – спросил он, обращаясь к стоявшему над ним силуэту.
– Я – Бог! Я – все и вся! Знаешь ли ты, что депешу о твоей поимке я послал самому товарищу Сталину? Эх, поглядеть бы, как Сталин ее читает, а внизу подпись его генерала Крцуна!
«Какой-то русский! Значит, это они меня взяли в плен! Они, они! У наших для такого кишка тонка… И так хорошо говорит по-нашему… Русские, братья русские! – вздохнул и закашлялся он. – Помогали нам только для того, чтобы их предательство потом было больнее пережить. Русский для серба то же самое, что и англичанин, только без фрака и без красивых фраз. Не могу его рассмотреть как следует… где же мои очки?» – забыв, что лишен возможности двигаться, он попытался поднять руку.
– Только с тринадцатого марта начинается коммунизм. Только с сегодняшнего дня мы начинаем строить светлое советское завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64