Нет, только Лалатович. Остойич был в Боснии, а Звонко спасал и подбирал сбитых американских летчиков…
Наш горный аэродром в Пранянах! Остался ли кто живой в этом селе? Может, они всех перебили?! Улетели, это был путь без возвращения… полковник Макдауэлл улетел поздно, а рано-рано летчики… опять потерял ход мысли. Ладно, не важно. Теперь уже ничего не важно. Тишина и мрак. Не слышно ни шагов, ни голосов охраны. Я как в могиле – еще до могилы. Моих нет. Они спят…
Спи, Сербия, ты не проснулась! Ты создана для плетки, для сапога, для смерти и страха! Ты всегда шла покорно за своим палачом, как уже полумертвая овца плетется за волком… Но я виноват, я во многом виноват. Сюсюкал с ними на суде как… не хочу и говорить как кто. Убийцам и кровопийцам рассказываю, что никогда не издал ни одного приказа убивать. О том, что никто и никогда не слышал и не читал моих приказов: убей пленного, убей раненого, убей мирного жителя… независимо от того, шла речь о партизанах, немцах или усташах. Никогда. Я рассказываю преступникам чистую правду, какой она была, а они пялятся на меня как на идиота, с презрением, с издевкой. Наверное, нужно мне было стать убийцей, посылать на смерть всех и каждого, как это делали коммунисты. Нужно было сделать своей целью покрыть всю Сербию пепелищами, виселицами и могилами. И убивать всех, кому не хочется зря проливать свою кровь. И больше заботиться о собственной курительной трубке, чем о человеческих жизнях… Эх, сейчас бы закурить, хоть трубку, хоть сигарету. Втянуть в себя весь дым, весь яд – и в легкие, и в мозг, и в кровь… Вот как нужно было действовать. Весь народ пошел бы за мной, в леса, а Черчилль и московское и лондонское радио прославляли бы меня, превозносили до звезд. А я? Я был ослом. Вел себя как мать, как защитник. Все подчинил тому, чтобы было как можно меньше жертв. Подкладывали мины в немецкие эшелоны с таким расчетом, чтобы они взорвались в Болгарии, Греции или Турции. Для того, чтобы избежать мести сербам. Мы были против того, чтобы напрасно проливать кровь, вызывая у врага желание мстить. Я не мог наслаждаться, думая: погибайте, скоты, на то вы и родились! Но этот австрийский капрал лучше меня понимал, кто такие сербы. Военный незнайка, авантюрист. Сутьеска, Сутьеска, эпопея на Сутьеске! Хвалится тем, чего стыдился бы любой унтер-офицер. У него погибло более десяти тысяч бойцов, а немцы не потеряли и сотни. И он после этого празднует победу… Мы больше немцев уложили при взятии Вишеграда, чем коммунисты во всех своих славных эпопеях. И что же? Вот я – одинокий и несчастный, более одиноким и несчастным и быть нельзя. Берег чужие жизни – и вот результат. Ради чего? Ради того, чтобы Сербия этой ночью спала и чтобы она превозносила этого чужака, который стал ее палачом! Он наступил ей сапогом на горло и душит, душит. И чем сильнее он душит, чем больше людей он бросает в тюрьмы и расстреливает, тем охотнее этот наш народ… какой народ, это не народ, а стадо – продается ему, отдается ему, поет ему гимны и восхваляет его, и требует – еще, еще! Им мало террора, мало страха, они хотят еще. А Батька, а Горский Царь, а генерал Дража? Он был… да, они, конечно же, так говорят, да, я был слабаком, трусом, да, я был предателем! Именно так – предателем!
Христос, Христос Спаситель, в чем же мое преступление, в чем же мой грех, что я оказался в такой грязи и позоре?! Неужели я предатель потому, что не радовался, когда немцы за одного убитого своего расстреливали сотню сербов, что не позволял в ответ на зверства партизан отвечать зверствами, что считал Божьи, родственные и человеческие законы стоящими выше любой идеи? Неужели, Боже единый, я предатель из-за того, что не предал свою честь солдата и офицера, что не изменил присяге, принесенной Королю, Государству и Знамени? А те, кто все это предал, те, кто оккупацию Отечества восприняли как удобный повод развязать кровавую пляску братоубийственной войны, они завтра утром расстреляют меня как военного преступника и предателя своего народа! По какому праву? По какому закону? Христос, взгляни на все это и сделай что-нибудь. Заметь меня и услышь мою молитву. Нет, не молитву, а вопль… боль. Помоги, помоги мне хотя бы немного, и спаси меня… свяжи их кровавые руки и воспрепятствуй их намерениям! Ты же слышал… Боже, ведь ты же слышал Пенезича – он готов уничтожить всех и каждого, превратить Сербию в заросший бурьяном пустырь, и все во имя своей идеи, которая для них превыше всего?! Этот безумец сказал, что они построят коммунизм даже если для этого придется наполнить кровью русла Дрины, Савы и Моравы! Они безумны, безумны! Останови их, Господи! Помоги мне, не дай мне потерять разум, не дай мне утром безумным стоять перед ними…
Как хочется курить, страшно, невыносимо. Придется просить часового дать мне огня. Лицемеры! Разрешают табак и сигареты, а спички не дают. Этого требуют тюремные правила, а правила они соблюдают. Правила! Они и правила! Звучит так же, как дьявол и крест. Спички они мне не дают только потому, что хотят, чтобы я просил, чтобы ради каждой сигареты или трубки я перед ними унижался. Нет, нет. Я выдержу. Хотя бы этой ночью я должен выдержать. Я не обедал, не ужинал, даже не попробовал черешню, которую принесла Елица. Чего ж мне курить? Чтобы мне не стало плохо в могиле, если меня расстреляют голодным и ненакурившимся?! Со всеми моими потребностями и желаниями покончено. Скорее бы рассвело…
Возможно, возможно! Может быть, они будут по радио транслировать и мой расстрел? Все-таки они меня расстреляют. Мангал не повторят. К чему? Они меня расстреляют. Боже, дай мне силы, дай ясного ума, твердого шага и сильного голоса, если расстрел будет передаваться по радио… Но что я скажу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64