Здесь, в комнате, где я находился, тоже висели картины. Но их было всего три. С одной печально смотрела молодая женщина. По выражению ее глаз мне казалось, что она хотела что-то сказать или, вернее, о чем-то попросить. На двух других картинах были городские виды.
Вошел дядя Вася.
– Поставил чайник, – сказал он. – Ты ведь еще водку не пьешь?
– Не пью.
– И правильно. Не пей никогда.
Я покосился в угол комнаты, где выстроились в ряд бутылки. Как футболисты перед фотографом. Стоят, тесно прижавшись. В одной форме. Зелененькой.
– Мне можно, – проговорил дядя Вася, перехватив мой взгляд. – Насчет меня статья особая вышла.
– Почему? – нелепо спросил я. Он пожал плечами:
– Почему?… Не знаю. И верно – почему? – Он придвинул к себе бутылку, повертел ее за горлышко двумя пальцами, отставил. – А ты что там уселся? Иди к столу. Гость называется.
Я подсел к нему.
– Бери кильки, – предложил он. – Вот хлеб, масло.
– Спасибо, я дома наелся.
– Ничего себе. Что ж наелся, если в гости идешь?
– Я не в гости, – проговорил я.
– Не в гости? – Дядя Вася посмотрел на меня. – Тогда выкладывай, в чем дело.
Что выкладывать? Сказать, что я все знаю, что мы хотели сегодня отомстить за него, да вот не вышло, и хорошо, пожалуй, что не вышло? Не нужно, наверное, об этом говорить.
Но я так и начал:
– Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… – и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло.
– Не будем про него… – сказал он, встал и ушел в коридор.
Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка».
– Больше нет, – сказал он, – ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче?
– Покрепче, – кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче».
Он хотел было налить и себе, но подумал, взял стакан и сказал:
– Пойду сполосну.
После чая он повел меня в соседнюю комнату. Она была раза в два или три больше, чем та, в которой мы сидели. А может, она показалась такой, потому что в ней было пусто.
Лишь висели картины на стенах да стоял у окна мольберт.
В углу, правда, приткнулась обшарпанная табуретка, но она, конечно, не в счет.
– Моя мастерская, – сказал дядя Вася.
Мне было удивительно слышать, что эта комната так называется. До сих пор я знал, что в мастерской должно пахнуть кожей и резиновым клеем, или там скрежетали напильником по ключу, или же с помощью паяльника соединяли проводки в телевизоре. А тут пустая, тихая комната – и тоже мастерская.
И какое-то чувство – необыкновенное и торжественное – внушало мне, что я ступил в мир тоже необыкновенный, который вдруг доверчиво открылся и принял меня.
Я сразу понял, что в мире этом нужно говорить негромко, а двигаться спокойно, нерезко.
Некоторые из картин я вспомнил: вот та самая улица, что спускается к реке, а вот аллея г густыми вязами. Но все остальные картины я видел в первый раз, хотя, глядя на них, тоже узнавал уголки нашего города. Не на всех узнавал, но на многих. Это было очень интересно. И приятно. Город-то ведь мой!
У одной картины я замер. Она была небольшая, как и все, и ничем особенно не выделялась. Поэтому я не сразу приметил ее. На картине черно-синий вечер и еле проглядывается стена дома. А в стене нечеткий бледно-зеленый квадрат… Окно… То окно, которое я узнаю среди тысячи других. Кусочек морского дна… И силуэт.
Конечно, никто, даже сам дядя Вася, не знает, чей это силуэт.
Только я знаю.
Это было тогда, когда Таня подходила к окну, потому что я попросил ее. И я тогда знал, что она подойдет, что она непременно подойдет. Потому что я попросил…
Я вздрогнул: чего так долго стоять у этой картины, дядя Вася еще что-нибудь подумает. «Что подумает? Ведь он ничего не знает». И все равно я отошел.
Больше я никаких картин не видел. Вернее, я различал на них и дома, и деревья, и людей. Но это так лишь, мелькало как во сне.
Время от времени я бросал короткий взгляд на ту картину – с Таниным окном. Но каждый раз мне казалось, что дядя Вася все видит и все понимает. Я делал шаг в противоположную сторону и уходил дальше от «зеленого окна».
В конце стены мне попалось несколько листов, прикрепленных кнопками. Это были репродукции чьих-то работ. На одну из них, с дорожкой среди желтеющих деревьев, я загляделся. На дорожке одиноко темнела фигура женщины.
Края у листов с репродукциями были обрезаны, и прочитать фамилии художников я не мог.
– Это кто рисовал? – спросил я, показав на листы.
«А вдруг дядя Вася? – появилась радостная мысль. – Ведь не должны же висеть здесь чужие картины!»
– Левитан, – ответил дядя Вася.
И еще он сказал, что репродукции эти так себе, что Левитана отпечатать в типографии нельзя, как и вообще любого художника.
– А зачем же повесили?
– Не знаю. Увидел как-то в книжном магазине, не удержался, вот и купил. Наверное, потребность.
– Какая потребность?
Дядя Вася подошел поближе, посмотрел на листы и сказал:
– Я думаю, у каждого она есть, потребность, – в Левитане, Моцарте, Чехове.
Слова эти запали мне в душу. Возвращаясь домой, я думал: а какая же у меня потребность?
Потребность в Левитане… Я помню, был рисунок в «Родной речи», рисунок нецветной – река, деревья, кажется, березы. Подпись: «Золотая осень», художник Левитан… Нет, как-то не замечал я в себе такой потребности.
Потребность в Моцарте… Я слышал это имя. Известный композитор. Жил когда-то очень давно. Да, в книжке, которую мне давала Таня, кроме «Русалки», я полистал и другую вещь – «Моцарт и Сальери». Точно, на одной странице было нарисовано, как Сальери подсыпает яд в бокал Моцарта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51