«Я был в Чили, Мюриэл, я вернулся туда. И знаешь, там все потихоньку меняется: Пиночет уже непрочно сидит в своем кресле. Именем Альенде собираются назвать улицу. Лет через двадцать его именем, может быть, назовут и дворец «Ла Монеда», и тогда я сниму на пленку, как спускают флаг и прикрепляют новую табличку – счастливый финал, совсем как в стихах Неруды». Ты устала даже от стихов Неруды, от угрожающей и бессильной латиноамериканской лирики. «А как же оставшиеся не погребенными мертвые, о которых хотят забыть? Как быть с этой мировой братской могилой, которая никогда не становится обвинением убийцам – ведь они расплачиваются только за те жертвы, у которых есть имя и лицо?» – «Мюриэл, Мюриэл, это сказки; среди идей нашего поколения покорность не значилась, но в определенный момент надо уметь смириться с тем, что отнято у тебя из Целого, чтобы не остаться ни с чем». Это фраза принадлежит не Энрике, а Норману. Тому усталому Норману, который приезжал в Нью-Йорк повидать тебя, когда ты только начинала разыскивать людей, уцелевших после испанской катастрофы. Их было немного, этих засохших лепестков, затерявшихся среди огромных небоскребов. «О, город социологов и архитекторов! – воскликнула ты, когда вы с Норманом, выпив как следует, поднялись на среднюю площадку Эмпайр-Стейт-Билдинг. Норман крепко обнимал тебя за талию – на всякий случай, чтобы ты не выкинула какую-нибудь глупость. «Что тебе предложили в обмен на мою голову, Норман? Или в пятьдесят лет ты уже не отвечаешь за свое лицо, сукин сын?» Уже тогда Норман постоянно пользовался сослагательным наклонением и любил словечки вроде «возможно», «вероятно», «однако» – заблудившийся мудрец, потерявший ориентацию во всем, кроме того, где именно пролегает дорога к дому, за пределы которого ему не надо никогда выходить. Зато Рикардо никогда не ставил перед собой масштабных задач; более того, он их презирал: ему претили широкие жесты, которые вынуждали других отвечать тем же, даже если им это было не под силу; убийства, оправдываемые высокими словами и идеями, безупречная жестокость героизма. Он был здравомыслящим и теплым парнем, который не выносил трагедий. Но ты, Норман, ты же их классифицировал, изучал, делал выводы, не выпуская изо рта трубки и соблюдая историческую дистанцию, главным образом, дистанцию. «Если ты забудешь об исторической дистанции, Мюриэл, ты пропала», – говорил он. «Что ты сделала, Мюриэл?» Так спрашивал всегда твой отец, и вопрос этот относится к тебе, лежавшей в постели с будущим мормонским епископом, женатым и до того момента являвшим собой образец подражания для всей общины и ко всей твоей жизни – к тому, что происходит с тобой сейчас, когда ты сидишь на ледяном цементном полу в равнодушной комнате с голыми стенами. «Мюриэл, после основания Нового Иерусалима представители семьи Колберт всегда были служителями Церкви Иисуса Христа Святых Последнего Дня. Как ты могла так опозорить наш славный род? Что ты сделала, Мюриэл?» – «И ты, Дороти?» Дверь открывается, обдавая тебя запахом металла, и в комнату один за другим входят те четверо. Тот, кто больше других похож на нефита, подходит, смотрит на тебя сверху вниз, видит, что на донышке стакана еще осталась вода, и движением ноги опрокидывает его.
– Пока вы не ответите так, как нам нужно, на все вопросы, вы больше не выпьете ни глотка воды. А сейчас поднимайтесь, да поживее. Вы заполнили анкету?
Анкета. Куда она подевалась? Должна быть где-то здесь, и ты видишь валяющийся на цементном полу серый листок бумаги. Нет, этому чиновнику совсем не нравится, что ты могла забыть об анкете: он тут для того, чтобы ты ответила на все ее вопросы. Он прошел программу подготовки молодых офицеров и шесть или девять месяцев изучал каталоги всех мыслимых врагов Америки и западной цивилизации; потом – год военной подготовки, затем – Вашингтон, начальная подготовка в области разведывательной деятельности других стран. И только потом, доказав, что может работать, он стал разведчиком за рубежом или чиновником, который ни за что не расстанется со своим кабинетом и заваленным бумагами столом. Программа ПМО, на Потомаке. Ты можешь сказать ему все это, чтобы он понял: ты знаешь о нем больше, чем он о тебе. Ты знаешь, что он прошел испытание на полиграфе. И тут ты хватаешься за это слово, как за спасительную соломинку.
– Почему вы не протестируете меня на полиграфе? Вы же знаете об этом аппарате. Я готова, хоть сейчас.
– Не учите нас, что мы должны делать. Лучше бы заполнили анкету. Я подчеркиваю, пока еще не поздно.
Ты берешь у него анкету с таким видом, как будто это любезная благожелательная просьба, а не приказ, и просишь ручку. Пробегая глазами вопросник, чувствуешь, как начинает кружиться голова, но берешь себя в руки; вопросы обычные, словно ты просишь о выдаче паспорта, а не жизни.
Имя, фамилия, постоянное место жительства, дата рождения, социальное положение, вероисповедание, национальность. Жили ли когда-нибудь под другим именем или фамилией? Входили ли в какую-либо подрывную организацию, значащуюся в списке Министерства юстиции? Были членом Коммунистической партии либо иной коммунистической организации? Выезжали ли за границу? Выезжали ли в коммунистическую страну? Общались ли с членами правительств других стран? Общались ли с членами правительств коммунистических стран? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа правительством какой-либо другой страны? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа спецслужбами других стран? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа спецслужбами коммунистических стран? Практиковали ли однополый секс?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144