Хесус рассказывал нам о своих контактах, об отношениях с Фигерасом, президентом Коста-Рики, или с Бетанкуром, или Муньосом Марин, и мы улыбались про себя. Нет, я не думаю, что он ощущал нашу иронию. Он был из тех, кому даже в голову не приходит, что кто-то может над ними посмеиваться. Он был веселым, но без чувства юмора. Это ведь не одно и то же. Он был безудержно веселым человеком, хотя у него не было для этого никаких поводов. Мы построили свою жизнь в изгнании заново, и центром ее стала семья, к тому же мы поддерживали отношения с оставшимися в Испании родственниками. Галиндес – нет, он был одиноким существом, и у него были натянутые отношения с родными: его отец не понимал одержимости сына всем баскским, а его сводный брат был фалангистом, или чем-то вроде того. Я помню, как расстроился Хесус, когда его сводный брат приехал в Нью-Йорк, чтобы повидать его, и они разругались из-за политики. Хотя Хесус его оправдывал – парень повторяет то, что слышит, а франкизм отравляет души всех испанцев. Впоследствии взгляды брата переменились: это вполне естественно, он ведь жил небогато. В первые годы в Нью-Йорке Хесус зарабатывал на жизнь статьями или рассказами, которые посылал на литературные конкурсы в разные страны Латинской Америки, он также был «негром» при Агирре – писал за того книгу, лендакари Анирре выделил ему второстепенную должность в Центре баскских исследований при Колумбийском университете. Потом ему удалось достичь некоторой стабильности и занять пост Агирре, когда тот уехал в Европу».
– Я приготовлю ужин, или мы куда-нибудь пойдем?
Голос Рикардо заставляет тебя отвлечься от бумаг и магнитофонной ленты, где записаны все эти беседы. Ты устала и раздражена, ты вся как на иголках и, пытаясь понять причину этого состояния, натыкаешься взглядом на письмо Нормана, и тут же вспоминаешь бешенство, охватившее тебя, когда ты его прочитала.
– Я спрашиваю, готовить ужин, или мы пойдем куда-нибудь поесть?
– Как хочешь.
– Хорошо. Ты в паршивом настроении, детка, я это понял сразу, когда увидел, как ты сидишь.
– Как я сижу?
– Напряженно. На краешке стула. Послушай, милая, я, придя домой, устраиваюсь поудобней, забываю о всей ерунде, которой мне приходилось заниматься сегодня. Включаю видео, смотрю Стинга, пропускаю рюмочку, бухаюсь на софу, без тапочек, само собой, и жду, пока сеньора придет в себя и решит, что она хочет делать. Или же иду принять ванну с солью и превращаюсь в скалу. Услышишь храп – разбуди меня, пока я не захлебнулся.
Тебе неловко за резкость, и он делает попытку привлечь твое внимание, жалуясь на то, что вода слишком горячая, пытаясь голосом испуганного ребенка сломать ледяной барьер, который вас разделяет и вас объединяет. Он сидит по горло в воде, хитроватые глаза зовут тебя, и он протягивает к тебе руки, когда ты опускаешься на колени рядом с ванной; ему удается притянуть тебя и поцеловать, и поцелуй этот пахнет мылом и солью для ванны.
– Ты не искупаешься со мной, милая?
– У меня месячные.
– Как, снова? У женщин всегда месячные.
Он не отталкивает тебя, но объятья его несколько ослабевают, и ты поправляешь перед зеркалом волосы, вытираешь мокрое лицо, пытаясь снова стать сама собой – ты знаешь кем, но этим ты на самом деле не являешься.
– Рикардо.
– Да?
– Давай пойдем куда-нибудь.
– Хорошо.
Ты собираешься медленно. Ты уже не следопыт, который пробирается сквозь дебри наспех сделанных записей и бормотанье магнитофонных лент, откуда несется имя Галиндеса, произносимое со всеми мыслимыми интонациями; ты уже не сочувствующая любовница, которая пытается дать другому то, чего у нее нет, – любовь, в которой сама не уверена и которая, быть может, – лишь сострадание. Хотя ты обманываешь себя, Мюриэл, обманываешь, если думаешь, что даешь ему что-нибудь, кроме секса и некоторой экзотичности ощущения необычности того, что у него роман с женщиной старше его. Норман относился к тебе точно так же, как ты относишься к этому юноше, посвежевшему после ванны. Он подходит к тебе, словно ничего не произошло. И может быть, в этом-то все и дело – с ним никогда ничего не происходило. Все уже произошло раньше, чем он родился или повзрослел. Вместе с бодростью к нему вернулось желание куда-нибудь пойти, хотя твое предложение было продиктовано лишь стремлением убежать из четырех стен этой квартиры, в которой вы обречены сталкиваться и задевать друг друга, и этой ночью вам даже не удастся прикрыть свою агрессивность сексом. Ты одеваешься кое-как, настолько небрежно, что становишься похожа на тетю Рикардо; тогда ты переодеваешься, потом переодеваешься еще раз, а его это все забавляет.
– Послушай, Мюриэл, что с тобой? На тебя напала Аляска святого Витта? Словно у тебя трясучка.
И ты сдаешься, глядя на эту розовощекую женщину в зеркале. Тебе тридцать пять, Мюриэл, ты на середине пути.
– Мы как – поесть с шиком или ты предпочитаешь антропологическую еду?
– Что ты имеешь в виду под «поесть с шиком»?
– С шиком – это пойти в «Эль Ампаро» или в «Залакаин», или в «Орчер», а антропологическая еда – это «Каса Сириако» и все бесчисленные мадридские забегаловки.
– Ближе всего «Каса Сириако».
– Если нам нужно то, что поближе, зачем вообще выходить?
– Может, ты лучше сразу скажешь, куда ты хочешь?
Он обижается, потому что ты разгадала его ход, но бурчит раздраженно, что ты всегда думаешь, будто он заранее все рассчитал, а он тобой командует. Кто кем командует? Кто хотел куда-нибудь пойти сегодня?
– Ладно, пошли в «Ла Анча», тебе ведь туда хочется, и на этом успокоимся.
– Не строй из себя самую умную. Мне больше не хочется в «Ла Анча».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144