– Но я умираю за свободу, борьба за которую двадцать лет была смыслом моей жизни; за свободу писать то, что я хочу и что соответствует моему пониманию истории». И ты вспоминаешь стихи; они написаны тобой, и строки их сейчас приводят тебя в лихорадочное возбуждение.
О, Свобода! Ты – знамя народов,
всех угнетенных и всех рабов.
Всех, кто сегодня разбит безнадежно,
а завтра продолжит борьбу.
Но хватит абстракций! Ты должен воспевать Басконию, твою родную возлюбленную землю.
Баскония, земля моя, родина, мать!
Черные тучи нависли над тобой,
и ты кричишь о страшных мучениях,
о долгой агонии всем, кто внимает тебе.
Опустели твои города, села и нивы,
никто не работает, никто не смеется.
Но в память о былых подвигах твое
почетное место в истории неизменно.
Придет конец твоим страданьям:
и свет зари взойдет –
ведь народы, стоявшие насмерть,
потом возрождаются в ореоле славы.
Тебя не сломили: предательство не вечно.
Близка твоя победа – ее куют сегодня твои отважные сыны.
Басалдуа нравились твои стихи, но Анхелито морщился и говорил, что они не столько хорошие, сколько эмоциональные. «Вы, испанцы, не умеете писать стихи. Оставьте это занятие нам, латиноамериканцам». Что у тебя было с ними общего, Анхелито? И внезапно ты понимаешь, что после твоей смерти останутся безнаказанными многие убийцы. Их гораздо больше, чем собралось в этой комнате: Минерва Бернардино, Эспайлат, Феликс Бернардино, Глория Вьера, Хромой, размытые лица его похитителей, Анхелито. Они уйдут от наказания, а ты никогда не узнаешь, какую роль сыграл каждый из них. Единственная понятная роль в этой истории – твоя.
– Капитан, пожалуйста, подойдите ко мне.
Капитан подходит; он слишком долго смотрит тебе в глаза, поэтому рука его, когда он протягивает тебе сигарету, заметно дрожит.
– Что происходит там, снаружи? Мой скандал наделал много шума?
– Он скоро уляжется.
– Зачем меня пытали, если не нуждались ни в каких сведениях, если судьба моя была заранее известна?
– Так приказал генералиссимус. «Пусть его измочалят как следует, как быка на арене, – сказал он. – А потом приду я со шпагой». Поймите, профессор, я лично ничего против вас не имею, и эти двое тоже.
Эти двое кивают издали и делают невинные глаза.
– Мы выполняем приказ. Мы даже не знаем, как вы тут очутились. В эту комнату входят, но из нее не выходят.
– Я не первый?
– Нет.
– И все всегда происходит именно так? Вы всегда так обращаетесь с людьми?
– Ваш случай был особый. Правда, ребята?
– Совсем особый.
Они обращаются к тебе и говорят почти одновременно:
– С вами все было совсем иначе.
– А кроме того, сам Главный приходил. Он никогда не спускается.
Они уважают тебя: из-за тебя сюда приходил Главный, а это значит, что их работу ценят.
– Вы получите за это медаль, капитан?
– Медали я получаю на поле боя.
Наконец ты находишь силы задать вопрос, который давно рвется наружу, но комом застревает в горле.
– Что такое «бантик», капитан?
Тот сглатывает слюну и отвечает:
– Виселица.
Из какого-то уголка твоей профессорской памяти выплывает: согласно салическому закону тот, кто снимет с виселицы повешенного без особого на то разрешения судьи, обязан уплатить немалый штраф; а тот, кто без разрешения судьи осмелится снять повешенного с дерева, тоже подвергается штрафу, хоть и меньшего размера.
Здесь никогда покоя нет костям:
То хлещет дождь, то сушит солнца зной,
То град сечет, то ветер по ночам
И летом, и зимою, и весной
Качает нас по прихоти шальной.
Хорошо, что ты вспомнил сейчас стихи Вийона, потому что ты чувствуешь: твое представление о вечности подводит тебя; ты не можешь опереться сейчас и на твою веру христианина в загробную жизнь, а ведь ты христианин, ты много раз говорил и писал об этом, как писал о твоем народе и его традициях. И как на очной ставке в кинофильме проходят перед тобой лица тех, кого ты столько раз вспоминал за эти дни, когда время отмерялось для тебя только банкой с опилками; и лица эти кажутся фотографиями из старого забытого альбома. Ты словно видишь собственную смерть в зеркале, но это не то зеркало, о котором говорил Эспайлат, – нет, ты стоишь перед ним в полный рост, не сгибаясь, как тогда, на берегу Эбро, когда ждал рассвета и окончательного поражения. Ты внутренне собран, поэтому удивляешься сам себе, когда неожиданно начинаешь ерзать на ящике, заменяющем стул.
– Я могу написать кому-нибудь?
– Нет.
Где же крюк, на котором меня повесят? В Средние века опорами виселиц служили каменные столбы, соединенные между собой деревянными балками, на которых и вешали приговоренных. Обычно все это происходило в поле, поблизости от дорог, и если местность позволяла, то на холмах. Число каменных столбов зависело от социального положения приговоренных: простолюдинам хватало по одному с каждой стороны, для почтенных идальго – по два, для баронов – по четыре, шесть – для графов, восемь – для герцогов и неограниченное число – для королей. Хотя, с другой стороны, когда это вешали королей? А тебя – двумя Руками. «Пусть у моего трупа будет достойный вид». Кто это сказал? Не Дуран? Старина Дуран, капитан Дуран, не меньше твоего ненавидевший франкистов, пробравшихся в ООН. Конечно, это он говорил: «Если меня убьют, постарайтесь, чтобы у моего трупа был приличный вид». Но о том, чтобы у твоего трупа вид был достойный, некому позаботиться, кроме тебя; и ты должен сказать что-то значительное, такое, чего они не забудут, что позволит тебе победить свою смерть, оставшись в их памяти. Например, что-то по-баскски:
– Gora Euzkadi Askatuta!
Но они думают, что ты разговариваешь сам с собой, и продолжают шептаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144