– А это не документы, – улыбнулся Локтев.
Он передал Гордееву бумаги, которые оказались фотографиями.
– Что это? – спросил Гордеев, удивленно рассматривая фотографии, на которых знаменитые актеры были в каких-то странных костюмах.
– Это – кино, – сказал Локтев. – Так сказать, рабочие моменты.
– Кино?
– Да. «Отелло», с вашего позволения.
– «Отелло»?
– Ага, Вильяма, нашего, Шекспира, – процитировал известную комедию Локтев.
– Интересно, – сказал Гордеев, чтобы хоть что-то сказать.
– Вот об этой картине и речь.
– Да-да, – сказал Юрий, откладывая фотографии и снова подпирая ладошкой щеку.
– Я режиссер-постановщик картины. А материал, то есть отснятую пленку, продюсеры мне не отдают.
– Мгм.
– Вот я и хочу восстановить справедливость.
– Ясно.
Гордеев перестал подпирать рукой щеку, потому что понял, что сейчас просто уснет.
– Собственно, это и все, – сказала Локтев, укладывая в кейс фотографии. – Все документы – договора, контракты, соглашения – я отксерил, оставляю вам. – С этими словами он вынул из кейса другие бумаги и положил перед Гордеевым на стол. – Вы почитайте. Там, кажется, есть зацепочки.
– Отлично.
– А по поводу гонорара… Десять процентов от суммы вас устроят?
– М-м-м, – неопределенно промычал Юрий, не справляясь с потоком информации.
– Фильм стоил десять миллионов долларов, – пояснил режиссер.
– Э-э…
– Ну хорошо, пятнадцать, но это предел.
– А-а…
– Семнадцать, – рубанул воздух режиссер. – Двадцать процентов аванса и остальное по завершении дела. – Он снова полез в кейс и выложил на стол довольно внушительную пачку долларов.
Гордеев уронил голову. Случайно, но этот жест был воспринят режиссером как полное согласие.
Он тут же извлек из кейса новую бумагу и подвинул к Гордееву. Это был договор.
– Тогда подпишите.
О, если бы это было возможно!
Гордеев тоскливо посмотрел на Локтева, а тот улыбнулся, снова нырнул рукой в свой кейс и достал бутылку.
– Это спирт, – сказал он. – Помните, как учил лечиться Воланд?
Через десять минут договор был подписан.
И вообще жизнь стала налаживаться.
Глава 3.
…Он плачет как маленький ребенок, которого отшлепали. Громко, со слезами, со страхом и с надеждой оглядываясь по сторонам.
А я не плакал. Потому что если плакать, то они сразу увидят, заметят тебя и тоже начнут обижать.
А этот все продолжает плакать. Двое держат его за руки, двое за ноги, а один… Это больно, это очень больно, я знаю. Меня самого так таскали на двор три дня и в очередь по пять человек… по пять этих… ну внешне они похожи на людей, даже очень. Даже, наверное, они люди и есть. Но я не плакал, честно, совсем не плакал…
Я сижу в самом темном углу моей темницы, моей крепости, и стараюсь не обращать внимания. Стараюсь не видеть и не слышать. Потому что этого нельзя видеть, нельзя слышать, нельзя знать. Потому что это не происходит на самом деле. Просто этот мир дал какой-то сбой, разладился на какое-то время, Бог перестал следить за нами и отошел куда-то по своим делам. И все, как маленькие дети, принялись шалить. Оделись в какие-то страшные костюмы, стали играть в злых разбойников, хватать то, что не положено, делать то, что запрещено, бегать, где нельзя. Но это ничего, это пусть. Вот скоро Бог вернется и все опять станет на свои места. А пока главное – перетерпеть, не играть с ними в их игры. Потому что это нельзя, потому что за это обязательно накажут. И того, который ходит за дверью и смеется, накажут, и тех, которые держат за руки Женьку, и тех, которые его за ноги держат. Ему же больно, неужели они не слышат? А разве мама не учила, что никому никогда нельзя делать больно? Вот за это и накажут…
Кажется, перестал плакать. Вот сейчас его приведут сюда. Главное – не попасть под кинжал яркого солнечного света, который полоснет по полу, когда откроют дверь. Если попадешь – больно стеганут стальным тросом и будет потом долго болеть. У меня до сих пор болит нога. Вот тут, вот синий рубец. Это еще он заживает, а пару дней назад… Они всегда хлещут, если попадешь под луч солнца.
Гремит замок снаружи. Я быстро прыгаю в самый угол и прячусь за кучей соломы. Вот по стене полоснуло светом, вот он глухо упал на пол, и вот громыхнула щеколда снаружи. Теперь можно тихонько выбираться. Немножко полежать не шевелясь и тихонько выбираться…
– Суки, мрази, всех порву… Порву всех, мрази… Суки, с-суки…
Женька тихо лежит на полу, скрючившись, как будто он еще в маме, и скулит. Когда нам плохо, мы всегда вот так вот подожмем коленки и притворяемся, будто нас еще нет здесь. Как будто это все начнется только потом…
– Поесть не принес? – Я наконец выбираюсь из соломы.
Нас не кормили уже три дня. А может, тридцать. Тут у времени нет счета. Потому что Бог ушел и забрал время с собой.
Женька натягивает штаны и, всхлипывая, застегивается. Старается не смотреть. Ему стыдно. А я вот считаю, что этого нечего стыдиться. Стыдиться сейчас вообще незачем. Бог ведь ушел, – значит, можно не стыдиться. Главное сейчас – выжить. А уж потом, когда Он вернется…
Нет, сегодня нам поесть, наверно, так и не принесут. Уже самый разгар дня, значит, и на работу не поведут, пасти их стада и возделывать их сады. Значит, и там не удастся поесть. Значит, нужно забиться в угол и спать до завтра. Спать, спать, спать.
Но заснуть так и не получается. Потому что дверь опять начинает греметь и опять кинжалом по земле. И вталкивают еще одного.
Его лицо еще не обросло. И лицо хоть все и в крови, но еще круглое. И мышцы на руках все еще мощные. Значит, он недавно из того мира. Значит, не будет нам покоя.
– Эй… – тихим хриплым голосом зовет он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16