— А когда Жексен приедет?
— После четырех.
— Осталось недолго, подожду.
Нет чтобы пригласить чаю попить, пожить по-человечески — на это ее не хватает. Знай себе подметает двор, загаженный навозом,— любимое ее занятие, щелки глаз сомкнулись, только сопит носом... Рабыня, настоящая рабыня, ведь она всего на пять лет старше меня, а как ужасно живет...
Дети с этой улицы редко видят машины. В коричневую «Волгу» их набралось человек десять, гудят, как мухи в оконной раме; один, босоногий, уселся верхом на шофера. Олег, играя, нажал на сигнал, мальчишка с воем выскочил из машины, бросился к матери, уткнулся ей в подол.
«Дикари,— подумала Улхмекен,— настоящие дикари! Беднягу отца можно понять, как он еще с ума не сошел от всего этого?..»
Она вынесла во двор табуретку и уселась на нее.
В этой неуютной атмосфере Улмекен, как ни странно, чувствует себя увереннее. Она не сознается себе в этом, но чем безрадостнее обстановка в доме отца, тем большую легкость ощущает Улмекен, покидая этот дом. Она спешит к себе, в комфорт, спешит к своей отлаженной, уютной «современной» жизни; она испытывает нечто вроде гордости, сравнивая безрадостное существование семьи отца со своей полной, бьющей ключом жизнью; Улмекен несказанно рада, что ей удалось вырваться отсюда, перейти в другое измерение. На фоне этой бедности ей приятно смотреть на себя со стороны: она видит полотняное белое платье, длинную гибкую шею, ухоженное лицо, разлившиеся по плечам черные волосы, влажные, глубокие, как у кобылицы, глаза, тонкую талию, а уж брошенные крест-накрест безукоризненные белые ноги она тем более видит, она чувствует себя ангелом, появившимся в аду, а захочет ангел — в тот же миг улетит, готово, коричневая «Волга» стоит-дожидается у порога, садись и поезжай обратно в передний угол рая, в свою четырехкомнатную квартиру в центре города.
Из дома отца Улмекен всегда возвращалась обновленной.
В этом доме Улмекен родилась и выросла. Как она вытерпела? Как могла жить, не догадываясь о другой жизни, как не чувствовала невыносимости своего существования?
Жексен не заставил себя долго ждать; явился и сразу же принялся резать барана.
— Твои писатели сегодня были у нас в шахте... Один из них потерял сознание, валялся под землей два часа, чуть-чуть из-за него в беду не попали...
Улмекен, не поняв, переспросила:
— Кто потерял сознание?
— Писатель, кажется, он или журналист...
— Который из них?
— Э-э, откуда мне знать!.. Омар-ага чуть шкуру с Изотова не снял.
— Твой Омар-ага в каждой бочке затычка! А ты только и твердишь о нем. Он что? Единственный свет в окошке?
— Ну и что. Может, и так!
— Ну и что? А ничего. Сегодня твой Омар-ага явится к нам в гости.
— Ну да! Он не ходит по гостям.
— Подумаешь — святой! Ты действительно веришь, что он не любит по гостям ходить? А? У него желудка нет, по-твоему? Еще как они ходят по гостям! Еще как едят! Сам подумай, если бы он не жрал в три горла, у него бы живот не разнесло, как ларь для хранения продуктов.
Жексен оставил в покое барана, с которого уже снимал шкуру, и уставился на старшую сестру.
— Живот как ларь, говоришь? Это ты про живот Ома- ра-ага? — От обиды за своего любимца он готов был подраться с сестрой.— Да ты бы видела его! Омар-ага похож на артиста, да будет тебе известно, он высокий и широкоплечий!
— Что-то мне не приходилось видеть таких начальников. Все они толстенькие, как колобки...
— Да Омар-ага даже по телевизору выступал, глупая!
— Ну и что? Всякие выступают. Небось на тебя похож, увалень!
— Тьфу! — зло махнул рукой Жексен и ударил огромным, величиной с детскую голову, кулаком по туше барана.
Улмекен была и дальше расположена пошутить.
— Давай поспорим,— продолжала она,— если у твоего Омара-ага живот окажется чуть меньше сундука, я ставлю тебе бутылку «Столичной».
— «Столичную» я и без тебя куплю. Ты лучше бы утла в дом, не мешай!
— Ну и умри за него! Носится со своим Омаром как с писаной торбой.
Улмекен представила себе председателя горсовета: лицо широкое как блюдо, толстый, глаза навыкате—важный начальник и не может быть другим; иное дело — стройный, прямой, как натянутая проволока, писатель. Она вспомнила веселое лицо Мираса, его песни и грустно умолкла. Взглянула на токал Торшолак, сидевшую у очага и чистившую внутренности барана; ей показалось, что мачеха плачет.
— Что с тобой, Торшолак? — спросила она токал.
Торшолак, решившись поделиться своим горем, наконец открыла глаза-щелки:
— Эх, девушка, мама у меня умерла... Сегодня пришло сообщение. Единственный мне близкий человек...— Глухонемая мать Торшолак жила в районе Кайыиды.
— Ах вот как, бедняжка! — только и сказала Улмекен.
Жексен постоял немного, молча глядя на нее, а потом произнес:
— Улмекен, если твой муж вернется не поздно, то съезди...
Ни Улмекен, ни Жексен не проявили особого сочувствия к горю Торшолак. Они продолжили свой прерванный спор о животе Омара.
Досым не любил в своей жене излишнюю впечатлительность, но несомненно доверял ей. Улмекен, хоть и увлекающаяся, в вере своей была прочной; человек надежный, в серьезных вопросах тверда как камень. Досым, с одной стороны, радовался этой твердости, а с другой— боялся ее. Жена, конечно, не опозорит его имени, но зато Улмекен чужда и жалость; если уж она свернет с пути, то это по-настоящему; если в один прекрасный день полюбит кого-нибудь, загорится, ее невозможно будет удержать. Улмекен — вторая жена Досыма. Первая умерла, от нее осталось двое детей, они живут у его старшей сестры в ауле. Улмекен и Досым женаты более пяти лет, но она и не собирается родить ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164