— А, черт, наставили,— сквозь зубы ругается он и вдруг замирает: в сенях шаркающие шаги отца. Он бросается к окошку, но тут дверка открывается, легко соскочив с крючка, на пороге в исподнем — Каврий.
— Ты что тут делаешь?— рычит отец.
— Я... ничего...
И, задыхаясь, Каврий рвет полог, сатин трещит, рушится.
— Вон! — срывается Каврий в тихий, свистящий стон.— Вон из моего дома сию минуту!..— и хлещет по дрожащему плечу, по спине, а потом — к Мигыте, и ему по щекам, но Мигыта увертывается, пятится к дверке и выскакивает в сени, а оттуда — на двор и в амбар, не забыв запереть тяжелую дверь на крюк холодно, сыро, тлен дерева из углов, тишина до звона в ушах.
Присел на нары. Вот здесь спал отец, а тут, ближе к печурке, было и его место — первое место в первом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Ночью прошел короткий теплый дождь, и как только поднялось солнце, придорожные деревья засверкали, точно осыпанные серебром. За эту ночь заметно прибавилось на деревьях и зелени, лес, прозрачный еще внизу, уже торопился слиться верхними сучьями и ветвями в одну обновленную и единую силу.
В зеленом солнечном тумане разноголосо и четко пели птицы, и каждый, даже слабый голос, звучал ясно. Йыван слышал, как упивается на ближней березе солнцем, утром и своей песней маленькая малиновка, а в чаще пробует хриплый сильный голос дрозд, а там, в черемушнике, тренькает желтенькая иволга... Но по свежим вырубкам голо, тихо и пусто, и на оставленных по краям сухостоинах барабанят звонко дятлы, словно стараются вылечить омертвевшее дерево, пробудить в нем жизнь...
В ручье, который бежал поперек просеки, Йыван попил. Ручей уже угасал — где-то на болоте дотаивали подо мхом зимние льды и питали его. Но это уже ненадолго, он скоро иссякнет.
Напившись, Йыван поглядел вдоль широкой квартальной просеки, по которой проходил зимник на Царев, и место показалось ему знакомым: и само это ровное, как по нитке, зеленое ущелье, смыкающееся вдали, и лес по сторонам — редкий, тонкоствольный сосняк... Так и мнилось, что в нем что-то таится и ждет тебя.
Оставив котомку у ручейка, Йыван пошел к видневшемуся неподалеку стесанному на конус столбику, на старой посеревшей дощечке было написано сажей: «Куч-кинское лесничество кв. 220».
Вот оно что! Не напрасно это место показалось ему знакомым: если пройти немного сквозь сосняк, а потом по вырубке, то на чуть заметном взгорке должно быть зимовье...
Старое зимовье оказалось гораздо ближе, чем думал Йыван. Конечно, тогда и в сто саженей дорога казалась в дороге путники... Много их было в ту беспокойную зиму. Йыван хорошо помнит, как вошел Сапай в своем легком городском пальто, как грузно, едва протиснувшись в дверь, ввалился Япык из богатого рода Тойдемов... И как сам вошел впервые, перебравшись через высокий порог за спиной отца, и увидел дядю Тойгизю...
Вот оно, его первое зимовье и последнее зимовье отца... Чуть завалилось одним боком, но стоит еще крепко. И стекло в окошке цело, и дверь палкой приперта...
Йыван убрал палку, и дверь легко отошла. В маленьких сенцах было светло — сквозь жерди, из которых были набраны стенки, широкими, узкими полосами било солнце. Здесь они складывали дрова для печурки, пилы, топоры, на этих костылях висели хомуты, седелки, вожжи, и от них держался в сенях запах лошадиного пота — никакой ветер не мог его выдуть. Тут же стоял в высокой банке и керосин, вот здесь, в углу, и банку всегда заносило снегом... А на этих верхних костылях лежали лыжи дяди Тойгизи — широкие тонкие кленовые доски с чуть загнутыми носками...
Йыван взялся за деревянную скобу. Она была шероховата, холодна, с продольной трещиной, которой тогда не было... Потянул дверь, в петлях заскрипело, посыпалась труха из пазов, пыль заклубилась в солнечных полосах. Из берложной сумрачности зимовья повеяло сыростью, холодом, тленом дерева...
Переступил через высокий порог — мягкая, давно не топтанная человеческой ногой земля. В углах дремотная застойная тьма... Костыли частым рядом в стене под самым потолком — здесь сохли шапки, рукавицы, онучи, рубахи, из домотканой толстой холстины портки... Законченная грядка над печкой — она прогибалась под тяжестью сырых набухших мыжеров, и как густо они парили — огонек в ламповом стекле задыхался!..
На щербатом, из трех плах, столе — на палец пыли, заволокло все щербины, все коряво вырезанные буквы...
Косой луч солнца выхватывает из темноты угла жердяные пазы... Глиняная печурка вовсе развалилась, жестяной трубы нет (Йыван не помнит, чтобы ее увозили).

мовье... А там, напротив, куда падает солнце, дядя Ямаш спал, потом... дядя Тойгизя... да, он, ведь за столом его место было тут, против отцового, и Тойгизя всегда внимательно смотрел, как отец записывает в тетрадке... И как хорошо, как надежно и спокойно было лежать за его широкой спиной!..
2
Йыван вернулся к ручью, подобрал котомку. С дороги еще раз оглянулся на зимовье — теперь он его видел: приплюснутая темная кочка среди редких тонких сосен...
Солнце заметно поднялось, пока он ходил в зимовье, и туман над болотцами, над лавами дождевой воды по дороге в низинках таял на глазах. Иногда это легкое облачко тумана обтекало ствол березы, и тогда казалось, что сама береза уплывает вверх в своем прозрачном шовыре.
Птичье ликование в лесу мало-помалу стихало, успокаивалось, и теперь яснее было слышно далекое журавлиное курлыкание из-за гривы посветлевшего ельника — журавли словно звали кого-то и не могли дозваться.
«Почему Сандай показалась мне Овдой?» — вспомнилось Йывану внезапно: спускался в распадок, зеленеющий частым голенастым осинником, туман тут лежал густо, качался будто живой, солнце не достигало земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99