Майор Дитберт накликал смерть на ариизатора шталевского поместья и кирпичного завода, заведя с ним дружбу. Ариизатор Мартин Габор выдал ему скрывавшихся Шталей и сам вывел людей Дитберта через лес на дорогу к шталевскому кирпичному заводу. Он знал, что вблизи завода базируются партизаны и что там можно напасть на них врасплох со стороны леса. Габор был зол на партизан за многое, в частности и за то, что они увели у него из поместья лошадей. У шталевского завода солдаты Дитберта напали на партизан, многих уложили на месте, а пленных, кое- кого вместе с родственниками, увели за Молчаны в лес и расстреляли в получасе ходьбы от Круч на крутобокой лужайке, которая звалась Глухой Залежью. Через два дня Габор поплатился жизнью за свою услугу. Сгорел в шталевском «мерседесе», который партизаны Порубский и Зубак забросали гранатами у моста между Молчанами и Черманской Леготой.
Кроме Борека, все офицеры — Дитберт, Фогель, Бюрстер и Шримм — жили на шталевской вилле. Молодая вдова Габора, Гизела, привечала их и подчиненных им офицеров и, если не случалось вечерних пирушек и пьяных застолий, проводила ночи с командиром. Она на все махнула рукой, даже на себя, потому что после отчаянного откровения Гитлера: «Если меня не станет, всему конец!» — осознала весь ужас своего положения, преследовавший ее с тех пор, как муж, бывший управляющий имением в Рачанах, стал ариизатором шталевской виллы, кирпичного завода и поместья. Начальник последнего молчанского гарнизона, обер-лейтенант Вальтер Шримм, уже устал от войны, отступления, бегства и в Молчанах, куда его с солдатами послали на отдых и для острастки пригорным партизанским деревням — Липнику, Большим и Малым Гамрам,— вскоре влюбился в Гизелу Габорову и утвердился в своей давнишней мысли, что война — это безумие, так как, стреляя в людей, можно добиться многого, кроме одного — нельзя поручиться за свою жизнь.
— Нельзя,— говорил он Гизеле Габоровой,— ни в том случае, если уверуешь в расу, в идею и в весь этот придуманный нашей эпохой вздор, ни если в страхе перед разящим мечом Гитлера станешь профессиональным убийцей и преступником!
Вальтер Шримм уже чуял конец войны и хотел только одного — уйти от войны вместе с Гизелой Габоровой и ее капиталами и жить. Уйти от войны, отдаться жизни и больше никогда, никогда не веровать в «идею», потому что, как только человек уверует в нее, убийство станет для него повседневной рутиной, которую придется чем-то разнообразить. Гизела — газель!.. Вальтер, Вальтер, дорогой мой!.. Хорошо, хорошо, хорошо с тобой, хорошо будет уйти с тобой... Возьми все ценное!.. Возьму...
Оконные стекла в шталевской гостиной дребезжали от далекой канонады.
— Газель!
— Что, Вальтер?
— Тебе не страшно уходить с нами? Отступать?
— Не сказала бы, что не страшно, но мне нельзя оставаться.
— Не бойся, со мной тебе ничего не грозит! Мы уйдем вместе, и нам удастся уйти от войны.
— Как хорошо ты говоришь это, Вальтер!
В половине первого позвонили из комендатуры.
Шримм оделся.
— До свиданья, Гизела, мое сладостное имя! — сказал он Гизеле Габоровой на прощанье.— Я вернусь, как только смогу! Или пошлю за тобой машину. Тебя отвезут в Ракитовцы. Подождешь меня в штабе полка! Там обо всем позаботились.
Гизела Габорова потерла ногой о ногу, легла на левый бок и устремила взгляд в пространство. Оконные стекла дрожали от взрывов, но ей было все равно. Она вытянулась
на диване, в тепле, которое исходило от большой кафельной печи в углу, обогревающей еще две комнаты. Гизела засмотрелась на замысловатый узор из пестрых нитей на шталевском ковре. Обрадовался ли инженер Митух, подумалось ей, когда во вторник утром она передала ему с прислугой: «Немцы вот-вот уйдут». Может быть... Она усмехнулась. Возможно, этому известию он рад больше, чем если бы ему сказали, что у нее не было Дитберта, Фогеля, Бюрстера и Шримма. Митух — осел! Давай остановим время! Уйдем от войны! Может, Шримм и добрая душа, но тоже осел. Сентиментальный бугай! Дитберт был лучше всех. Красивый, статный, изысканный мужчина. Аристократ! Уйти от войны со Шриммом, но — за Дитбертом! «Мы возьмем тебя с собой, мое сладостное имя,— вспомнились ей слова Шримма,— уедем в Штарград, по дороге с тобой ничего не случится. Здесь тебе нельзя оставаться, здесь ты погибнешь, не сможешь жить по-человечески! Штарград — маленький тихий городок, у моих родителей там заводик, ликерный, и — жить, жить! Уйти от войны!» Без четверти час Гизела встала и начала тепло одеваться.
Ночь пришла тихая и темная под затянутым тучами небом, в деревне тьма казалась еще непроглядней из-за постоянно затемненных окон, и уж совсем кромешной она была на Кручах, в чаще молодого букового леса, где находился партизанский бункер.
— Ну что,— спросил партизан Порубский хриплым, словно застревающим в больном горле голосом,— пошли?
Партизаны не шелохнулись.
— Нам ведь удалось убрать Габора,— продолжал он,— а под рождество пустить под откос три состава, неужто не взорвем мост?
— Идем, Штево,— ответил ему Зубак.— Пошли!
— Вот какой ценой приходится свою жизнь спасать,— сказал Мезей.— Пресвятая дева! Только и жизнь после войны должна стоить того!
— Черт возьми! — отозвался Гришка.— Нипочем не стану батрачить ни у Шталя, ни у Габора!
— У этих-то не будешь! — Порубский хрипло рассмеялся.— Их уж нету, балда!
— Ни у кого не стану батрачить!
— А может, зря мы это затеяли? — спросил Микулаш.— Я уж и сам не знаю.
— А если и зря,— хриплым голосом прикрикнул на
него Порубский,— все равно надо сделать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27