«Ужели лапотный неграмотный мужик сильнее вооруженной армии, сильнее наших старых, хорошо обученных военных кадров, наконец, сильнее объединенных сил Антанты? — думал Степанов.— Или мы так оскудели душой и телом, что вместо того, чтобы стрелять в противника, убиваем самих себя? Убиваем беспрецедентно и глупо...»
Степанов вскочил с дивана и швырнул газету.
«Надо торопиться, штабс-капитан, а то и ты увязнешь тут, как вон та муха на потолке»,— застегивая блестящие пуговицы кителя, подумал он и, открыв дверь, позвал к себе Малыша.
Когда тот вошел в комнату, Степанов кивнул головой на графин:
— Налей и выпей!
— А вы, товарищ командир? — Я тоже.
Степанов поднял рюмку с позолоченным ободком и, запрокинув голову, выпил, потом взял с тарелки жареного цыпленка и, оторвав ножку, принялся есть.
После второй рюмки он вытер рот салфеткой и, щурясь, сказал:
— Через день мы снимаемся с тобой, Малыш. Снимаемся по вине Хомака. Он изменил нам,—и, помолчав, тихо и доверительно и в то же время твердо добавил:— Списать его с довольствия!..
— Это как понять вас, товарищ командир?—недоуменно заморгал глазами матрос и поставил на стол рюмку.
— Списать, а как — придумай сам...
— Не могу, товарищ командир...
— Что-о-о?! — вскипел не ожидавший возражения Степанов.
— Я с корабля «Гангут», товарищ командир, и не могу так.
— Значит, ты против?— Процедил сквозь зубы Степанов.— Против воли пролетарской революции? — и, выхватив револьвер, крикнул: — В карцер!
На другой день, пасмурный и ветреный, у приземистого собора с разливистым зеленым куполом, похожим на чашу, перевернутую вверх дном, собралась кучка горожан, которые напряженно вглядывались в конец Воскресенской улицы. Вскоре из-за угла, со стороны солдатских казарм, показался отряд конных, за ним шли в пешем строю солдаты, потом двигались повозки, тарахтя колесами по булыжной мостовой. В рессорном экипаже, запряженном парой сытых лошадей, сидел сам Степанов в шинели, перехваченной ремнем. Угрюмо поглядывая из-под козырька фуражки, он лишь изредка кивал головой своим знакомым.
Когда экипаж поравнялся с собором, до Степанова донесся сипловатый голос:
— Наезжайте, Анатолий Ананьич!..
Степанов повернул голову и увидел среди горожан Риторика, вытягивавшегося на носках и махавшего соломенной шляпой.
— Обязательно,— сухо обронил Степанов и подумал: «Удастся ли только? Но почему же не удастся? Я бросил здесь семена, и они должны взойти...»
Степанов уже с неделю находился в Малмыже. Это был небольшой уездный городок с деревянными домиками, которые теснились вдоль прямых улочек, обсаженных деревьями. На одной из улиц в скромном особняке и поселился Степанов. Жил он внешне тихо-мирно, казалось, со всем смирился, руководителям местного исполкома своими визитами не надоедал, занимался только внутренними делами продовольственного полка, а что там происходило, в этом полку,— никто и понятия не имел. Но полк жил своей напряженной жизнью, многим из солдат казавшейся странной и тревожной.
Когда чехословаки, оседлав железную дорогу, подошли к самой Казани, Степанов вдруг оживился, он почувствовал, что наконец-то пришло время действовать. Не долго думая, он арестовал Хомака, обвинил его в измене революции, снова пересмотрел состав командиров своих отрядов, отстранив от руководства тех, кто не особенно ладил с ним. Да и весь полк за последний месяц значительно изменился. Когда полк снялся из Уржума, к нему примкнули сынки богатеньких местных мещан — преимущественно офицеры старой царской армии. Сейчас же, одновременно с заготовкой хлеба, агенты Степанова вербовали в полк всех, кто был недоволен новой властью. Они не скупились на посулы — щедро обещали награды, деньги, даже лучшие земельные наделы. И это имело успех. К полку присоединилось и несколько скрывавшихся в лесах белых банд, голодных и оборванных и теперь согласившихся воевать за «восстановление поруганной справедливости».
Однажды дождливой ночью кто-то постучался в дверь.
Степанов вскочил с перины, прислушался. Стоявший в охране солдат пропустил незнакомца в сени и о чем-то начал вполголоса разговаривать с ним. Степанов выглянул в сени и увидел при свете фонаря незнакомое костлявое лицо позднего гостя.
— Петр Чирков,— представился тот.
— Член Самарского Комуча?
— Представьте себе, он самый,— сухо усмехнувшись, ответил Чирков и вошел в комнату.—На улице дождь, а ты вот езди, разыскивай то одного друга, то другого,— пошутил он.— Хорошо, что старикашка какой-то указал... А то пришлось бы вас искать до утра, продрог бы окончательно.,.
— Ничего, теперь согреетесь, господин Чирков, отоспитесь,— ответил Степанов.
— Спать некогда, я должен через час отбыть. Пусть только передохнет мой конь. Утром я уже должен быть в другом месте.
Чирков снял фуражку и, пригладив рукой прилипшие ко лбу редкие черные волосы, внимательно посмотрел на Степанова.
— А сейчас нам с вами надо поговорить... Я уже кое-что слышал о вас, и потому, как говорят, на коня — и сразу в галоп.—Окинув взглядом комнату, спросил: — Скажите, как ваши дела?
— Да вот сидим у моря — ждем погоды.
— Будет погода, будет,— успокоил Чирков и, сбросив с себя тужурку, брезгливо поморщился:—До чертиков надоело маскироваться под комиссаров в этом кожухе.
Опустившись на диван, он расстегнул ворот суконной черной гимнастерки и устало откинулся на спинку. Болезненно-худое лицо, тонкие нервные губы, полузакрытые воспаленные глаза — все говорило о том, что Чирков проехал немалый путь без отдыха и сна.
— Куда же спешить, отдохните,— доставая рюмки, снова посоветовал Степанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119