А тут стряслась новая беда — умерла жена. Евлаха погоревал-погоревал, потом подозвал к себе старшего сына.
— Стряпать-то, видишь, Федосий, некому,— сказал он с досадой.— Молодицу надо тебе искать. Запрягал бы лошадь да ехал куда-нибудь...
В тот же год, зимой, Федосий привез в дом молодую хозяйку Глафу. Привез ее не по обычаю, а тайком, уже просватанную за другого жениха.
Случилось это так.
В первую неделю мясоеда поехал Федосий свататься в Прислон к Долотовым, но там и слушать его не захотели.
— Я не против тебя, Федосий,— тянул щупленькии, с сивой бородкой старикашка,— да деревня-то у вас больно неказиста, в угоре. Приезжал вон к соседу из Нолей родственник. Заходил поглядеть. Не договорились пока, но зарубку затесали. Хоть жених и помельче твоего росточком, да зато у отца-то, чу, лавка с красным товаром...
— За лавку ты меня, тятька, что ли, выдаешь? — выглянув из-за заборки, всхлипнула дочь.
— Муж без богатства — полжизни, а богатство с мужем — вся жизнь, доченька.
— Не пойду за конопатого!
— Пой-де-ешь...
И Глафу просватали за конопатого. Но Федосий был не из таких, чтоб уступать. За неделю до Глафиной свадьбы, в глухую метельную полночь, Федосий подъехал к долотовскому дому, легонько стукнул в окно. Глафа быстрехонько надернула на плечи шубку, схватила теплый платок, выбежала в сени, будто до ветру,— и была такова.
Свадьбу не играли: собрались вечером родственники Федосия — и только. Со стороны невесты не было ни души, даже отец с матерью не поехали,— непрошеный зять нанес Долотовым кровную обиду.
Но на этом не кончилось.
В троицын день к ветлугинскому дому подступили от Долотовых подвыпившие парни и мужики, и среди них гость — старый Глафин жених Сафашка Вьершов. У всех парней, кроме гармониста, в руках были дубинки, а у Са-фашки — железная витая трость.
— Бить тебя идут,— ужаснулась Глафа и ухватила мужа за руку.— Прячься в голбец скорея...
— Из своего дома Ветлугины не бегают,—ответил спокойно Федосий и, схватив с перекладины косу, выскочил на крыльцо:
— Ну, кто там смелый, подходи!
— Сдавайся-я! — зычным голосом крикнул вьершовский братан, высокий и здоровенный.— Ты один, а нас эвон сколь...
Он первым подобрался к крыльцу и, размахнувшись, хотел ударить Федосия по голове, но тот, ловко увернувшись от удара, взмахнул косой,— и мужик, выпустив дубину, схватился за повисшую руку.
Тем временем высыпали из домов соседи, и пьяная ватага отступила, грозясь когда-нибудь да поймать Федосия на узенькой дорожке.
Встретились Федосий Ветлугин и Сафаней Вьершов меньше чем через год. И не на узенькой дорожке, а в сыром полуобвалившемся окопе под Луцком. Однажды на рассвете русские повели наступление, но немцы не сдавались. Завязался бой. Из этого-то боя и вынес Федосий на себе раненого ефрейтора Вьершова.
— Ты уж извини меня,—говорил Сафаней.— Признаюсь, не хотел тебе прощать, Федося. Вчерась-то чуть в спину тебе не пальнул. Л сегодня, нако, ты меня спас... из бою вытащил стервеца...
— Дурень ты... Да разве мы друг другу враги? Враги у пас с тобою теперь одни — супостатов крошить сообща надо.
— Верно говоришь. Прошу, не держи злобы на меня...
Федосий спас Сафанея, по сам от беды не уберегся — пропал без вести. Ходили слухи, будто по вине царских генералов утонул он где-то в Пинских болотах. Не вернулся с войны и младший — Афанасий,— погиб около Кременца. Остался только один Егор — средний сын. Да и тот не живет дома. Не раз обещался приехать, да время-то все еще беспокойное, с ружьем мужику приходится пахать и отстаивать революцию.
Зачищая деревянной ложкой в блюде постную картофельную кашу, Евлаха с тоской взглянул на внука:
— А дядю-то ждешь ли, Егория-то? Помнишь, приезжал прошлогодь в тужурке хромовой?
— А какой он теперь?
— Да ты что, неужели позабыл?—удивилась мать.
— Не позабыл, а спрашиваю...
— Шалишь ты все.— И Глафа пригрозила: — Приедет вот дядя Егор — отдам ему тебя, пусть заместо отца образумливает. А то совсем от рук отбился. Смотри-ко, с жалобами стали ходить...
— Без жалоб, скажи, мамка, и мы не росли,— опять заступился дед и, встав из-за стола, добавил:— Давай, Федярка, попроворней с кашей управляйся да кресты на грудь клади и — со мной в поле. Я — пахать, а ты Пе-гашку в перекуры подкармливать будешь...
Аппаратная городской телефонной станции помещалась в просторной, неуютной комнате. В дальнем углу, напротив облезлой кушетки, у стены стоял дубовый телефонный аппарат, напоминавший собой старинный рыжий шкаф со множеством пробоин. Но это были не пробоины — это розетки, в которые бойкие и привычные руки телефонисток вкладывали штепселя,— и люди, находившиеся в разных концах города, говорили друг с другом, словно были рядом,—спорили, жаловались, ругались, мирились... Сегодня аппарат Эриксона молчал, и тонкие коричневые шнуры беспомощно свисали вниз.
Склонившись к аппарату, слабо освещенному коптилкой, сидела девушка. Она сидела одна, единственная теперь па всю Вятку телефонистка, и плакала. Она уже больше ни на что не надеялась, знала: стоит ей остаться на работе — не выполнить указание старшего телефониста, как завтра же он ворвется сюда со своей компанией и расправится с ней. Уходя домой, он сказал: «Старому строю не служим, и новому — отказываемся». И он, этот эсер, сдержит свое слово. Вся Вятка ему знакома. Не сам, так других подговорит. Надо бросать все и бежать отсюда, пока жива... Но как же оставить аппараты? Растащат их... Жалко-то как... Три года с лишним здесь работала. Привыкла ко всему. И комната эта с кушеткой как родная стала... Пальцы на ощупь каждую розетку знают, каждый телефон на память помнится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119