— Дай хоть на закрутку, Алексей Данилыч, коли папашей тебя неудобно величать.
Кузовков молча достал сборчатый кисет с табаком и протянул его зятю. У Прошки задрожали руки, вцепились в мешочек грубые, до черноты загорелые пальцы с длинными, пожелтевшими от дыму ногтями.
— Долго ли, говорю, будешь так-то?
Зять будто и не слышал, он занят был своим делом. На ладонь, подставленную лодочкой, он высыпал из кисета содержимое, потряс сборчатым мешочком и вернул его обратно.
— Себе на цигарку сам оборудуешь, — сказал он. Старика покоробило от слов зятя, он только покрутил
головой.
Сплюнув, спросил:
— Долго ли, говорю, будешь клевить Настасью?
— Так она ж, сам сказываешь, не моя, —ответил спокойно зять и поднес к потрескавшимся губам неуклюже свернутую цигарку.
— Ох, Прохор, Прохор, нет у тебя ни совести, ни креста...
— Ты вот что, Алексий Данилыч, ты другое лучше скажи мне... У тебя яма в голбце свободна?
— Уж не в голбец ли намереваешься завалиться?
— А почему бы и нельзя?
— Не выдумывай, злыдень!
— Никто ж не узнает: перезимую, а там весной придут на выручку наши...
— И не думай лучше!
— Спасибо, Алексий Данилыч, на табачке.— И Прошка, отпустив поклон, зашагал к просеке.
Заросший длинными волосами затылок, треснувший под мышками, затасканный ядовито-махорочного цвета китель с чужого плеча, стоптанные хромовые сапоги с побелевшими голенищами...
У просеки оглянулся, хрипловато бросил:
— А об этом подумай, Алексий Данилыч, наведаюсь еще...
И наведался. Наведался он неделями двумя позже, глухой ночью, когда в деревне все спали и в доме, кроме Настасьи да Юльки, никого не было — отец с Фанькой отлучились по веялочным делам в город. О том, что Настя дома одна, Прошка знал, он выследил отъезд мужиков и теперь безбоязненно решил навестить жену. Подойдя к деревне, он задворками пробрался к дому тестя и легонько постучал в дверь. Отчаянно билось в груди сердце — то ли от быстрой ходьбы, то ли от предстоящей встречи с женой, которую не видел уже больше года. Но вот легонечко скрипнула в избе дверь, и знакомый голос:
— Кто там?
— Открой-ко, Настька.
— Ой-й, — выдохнула она. — Не открою, чего тебе от меня?
— Открывай,—уж настойчивее потребовал Прошка.— Открывай, а то греха наделаю, спички-то у меня с собой...
— Что ты говоришь, непутевый?—упавшим голосом прошептала Настя и, нащупав рукой на косяке заверты-шек, открыла.
Дымом, табаком, удушливым потом дохнуло в лицо Настасьи, она отшатнулась, но Прошка уже схватил ее за руку.
— Господи, Юлька-то услышит...
— Не шуми,— пригрозил он и, облапив, тоненькую и хрупкую, безжалостно метнул ее в угол на постель.
— Зверь ведь ты, зверь... — чуть слышно прошептала Настя, уже не в силах высвободиться из твердых, как железо, рук человека, которого она не.любила и не хотела встречаться с ним, но встретилась и в эту минуту еще больше возненавидела его, чем раньше...
Насытившись, Прошка довольный лежал на соломенной постели вверх лицом, с раскинутыми по подушкам руками. Рядом с ним билась в слезах Настя, и не от бабьего счастья билась она, а от лютого горя. Все, что
произошло, ей было противно и мерзко. Но что же делать? Убежать ей с Юлькой теперь или смириться? Но как убежать, когда он с револьвером? Она приподнялась на локте, спросила:
— Квасу, Проша, не хочешь?
— Неси,— немного помедлив, ответил тот.
Настя поднялась, не спеша прошла в избу и, бренча посудой, вытолкнула в окно проснувшуюся Юльку, а затем выскочила и сама и бросилась в одной сорочке босиком по припорошенной снегом тропинке к Евлахиным.
Но в ту ночь Прошку задержать не удалось.Прошло несколько минут, и он понял, что не за квасом ушла Настька. Вскочив, бросился в избу, взял из хлебницы каравай хлеба, потом заглянул в горенку и, увидев на стене бараний кафтан тестя, сорвал его с гвоздя.
Тут же в коробку отыскал валенки, шапку и, свернув все в узел, выбежал на улицу.Шел первый легкий снежок, бережно накрывавший землю белым одеяньем. Снежок не обрадовал Прошку, а еще больше озлобил.
«Подпустить им красного петуха или погодить? — все больше и больше злясь на жену, подумал он и, вдруг вспомнив Лаврушку с Юлькой, которых ему так и не удалось повидать, немного смягчился, схватил стоявший у крыльца заступ и, повесив узел на черенок его, сугор-бясь, заспешил задворками к лесу.
Каждый день к Глафе забегала Настя, слезами горькими плакала: как же ей жить-то дальше? Все ночи напролет не спала, того гляди, придет Проха, а может, и не один — с такими же, как он, басурманами. Хоть ночами в деревне и караулят поочередно, ходят те караульщики да постукивают колотушками, чтобы все знали, что не спят ржанополойцы, но только много ль проку в этом — басурманы, они басурманы и есть, они в любое время проникнут да подпалят...
Сочувствовала подруге Глафа, бывало, и ободряла: «Неужели Проха на своих с огнем пойдет?» А сама думала о своем, свое горе давило сердце... Порой Глафе становилось невыносимо тяжело, но кому откроешься —
беда-то, кручинушка, чай, побольше Настенькиной. Иногда думала: может, излить свою думу Насте — она, горемычная, все поймет... Но нет, не в силах Глафа рассказать о случившемся даже своей подруге. Знают об этом только двое — она да Фанька. Поговорить бы с Фанькой, но он все в кузнице пропадает. Пойдешь в кузницу — люди сразу все приметят, скажут, Глафка-то к Фаньке бегать начала. Уж лучше одной пережить эти дни. А переживать их, каждый день находиться в неведенье, ждать того, чего она не ждала, ой, как трудно! И как тяжело быть со своими горькими мыслями одной. Извелась она за эти месяцы, истревожилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119