— Увлекается? Разве это увлечение? — вспыхнул Хабрау.— Само горе народа заставляет писать об этом. Это ваши поэты больше о любви и влюбленности, о соловьях и розе поют. А еще тоска-разлука да печальные всхлипы...
Миркасим молчал долго. Потом ответил тихо:
— Да, верно ты сказал, много у нас таких стихов пишется. Но ведь немало и таких, которые направлены против зла, против черных сил, душащих свободу, истину, просвещение. Ну скажи, почему вырвали глаза царю поэтов Абуабдулле Рудаки? За соловья и розу? Отчего йшзнь таких великих поэтов, как Низами, Хайям, Аль-Маари, прошла в изгнании и странствиях, в горе и стра
даниях? И сегодня певчая птица Востока, великий мастер газелей хазрет Шамсутдин Хафиз обречен на муки изгнания...
После этого разговора Хабрау стал больше вникать в потаенный смысл поэтических книг, в скрытые узорами образов и затейливой вязью рифм намеки и иносказания. Из китайской бумаги он сшил довольно толстую тетрадь и стал вписывать туда полюбившиеся ему байты и газели. Он взял у Миркасима четыре урока каллиграфии, и пальцы его окрепли, перо побежало увереннее, и он уже получал удовольствие от быстро ложащейся узорной вязи арабских букв.
Сочиненные Хабрау стихи на тюрки от совершенства были далеки. Миркасим осторожно объяснял ему это. Похвалит какой-то образ, какой-то оборот, разберет стихосложение. Свободная, дружеская беседа идет все шире, расходится, как круги на воде, и доходит до Урала, до башкирских степей.
Миркасим уже о многом расспросил его, почти вся жизнь друга открыта ему. Знает он, что Хабрау хочет вернуться домой и уже затягивает пояс, чтобы начать борьбу с Ордой. Знает и одобряет.
— Ум твой зорок, слово метко, и место тебе среди борцов.
4
Почти все шакирды медресе Камалетдина, подобно Нормураду, не кичились тем, что они из богатых семей, и были приветливы с Хабрау. Непонятное слово или темное место в научном трактате нужно разъяснить, нужда ли в перьях, в бумаге появится, каждый был рад помочь ему. Однако было двое-трое таких, которые делали вид, что не замечают его, при встрече смотрели мимо или сквозь и даже не отвечали на приветствия. От таких Хабрау старался держаться подальше, сами не окликнут, так и он не заговаривал.
Однажды самый надменный и молчаливый шакирд по имени Абдулсамат окликнул Хабрау, когда тот подметал двор медресе:
— Эй ты, как тебя... подойди.— И он полусогнутым пальцем поманил его. После этого поправил шелковую чалму и одернул блестящий, вышитый серебряным узором халат.— Тут говорят, что рука у тебя легкая, пишешь гладко и каллиграфию знаешь.
Хабрау, не понимая, куда он клонит, лишь ответил смиренно:
— Куда уж нам до шакирдов...
— Ладно, ладно, скромничать в другом месте будешь,— хмыкнул Абдулсамат.— Это... как тебя... у моего отца секретарь заболел. Нужен человек на его место дня на два, на три.
— Так ведь, мирза Абдулсамат, я человек подневольный...
— Это все обговорено. Мавляна не против. Завтра за тобой придет человек из отцовского дома,— сказал шакирд и, стараясь держать гордую, степенную осанку, перебирая четки, направился к дверям медресе.
Первым делом Хабрау решил повидаться с Нормура-дом, что он посоветует?
— Отец Абдулсамата — крупный торговец, зовут Аб-дулкадыром. Каждый месяц уходят три-четыре его каравана, и столько же из чужих стран возвращаются. Говорят, что в городе он самый богатый человек. Иди, пожалуй, не задаром же он заставит тебя работать,— сказал Нормурад и истолковал это как удачу.— Кстати, и в письме поднатореешь.
Дом Абдулкадыра стоял неподалеку от площади Регистан. Встретил Хабрау одноглазый человек преклонных лет. Он управлял конторой купца Абдулкадыра, где под его руководством человек двадцать вели все дела. Купля и продажа, письмо и счет проходили через их руки. Одни ведут учет товаров, которые увозят и привозят караваны, прикидывают доход и расход, другие собирают сведения, где какой товар каким пользуется спросом, и устанавливают цены, третьи следят за доставкой из ближних к Самарканду кишлаков риса, хлопка, изюма, фруктов, держат связь с поставщиками. Два самых доверенных работника у Абдулкадыра — два его секретаря. Один под его диктовку записывает основной смысл писем, какие нужно отправить. А второй подчищает стиль и переписывает набело. Этот, второй, и заболел.
Несколько первых писем Хабрау пришлось переписывать по два-три раза. Голова шла кругом: «Другу моему в удивительнейшем городе Ширазе, красе и радости вселенной, милостью эмира нашего Тимура-Гурагана подобно знаменитым розам своей земли процветающем, богатством своим в семи окраинах мира прославленном, проживающему, чистому душой, с нескудеющей рукой, мудрому и справедливому Салахутдину ибн-Шамсутдину
с пожеланиями благополучия дому, здоровья его драгоценной семье, неизменного процветания в делах торговли, благороднейшем промысле, угодном богу и великим пророком нашим завещанном нам...»— тьфу, «процветающем» и «процветания», опять переписывать заново! Такое письмо не то что пока напишешь — пока прочитаешь, весь изведешься. Будь его воля, он бы всеми этими узорами ни себя, ни получателя не мучил, а, жалея бумагу и время, написал бы прямо: «Если по цене не будет дороже стольких-то тысяч динаров, пошли два каравана иранских ковров», или: «Этого караванбаши пришлось взять в последний час, по глазам вижу, что плут, тщательно проверь каждый тюк» — как это и выходило из-под пера первого писаря. А то: «Обрати взгляд очей своих на товары, посылаемые твоим ничтожным слугой, и пусть свет их обольет их сверху донизу, не оставив никаких закоулков, не то в бренном мире сильны козни дьявола, и даже на самые светлые души ложится тень корысти и греха».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99