Сокрушив все опоры его души, кромешною мглой застлав ясный день, прокатилась черная буря. Во что ему веровать теперь, какая для него отрада в этом мире, оглохшем и потухшем? И ласковая его мать, которая с колыбельными песнями качала его зыбку, волшебными сказками приоткрыла неведомый мир и пустила свет в его младенческое, пустое еще сознание, и отец, широким своим плечом ограждавший сына от бед и лишений, уже давно в сырой земле. Любимую — нераскрывшийся, еще только дрогнувший лепестками цветок — скосил заморозок. Куда пойдет, где голову приклонит, кому изольет свою печаль молодой сэсэн?
Из тех, кто мучил его в Самарканде, кто отправил в изгнание Миркасима Айдына, из той же своры — злобный пес Байгильде. У змеи повадки повсюду одинаковы. Неужто ни Аллах, ни Тенгри не видят их, не ужасаются их бесчинству, тому, как губят они человеческие жизни?
На эти горестные вопросы ответа у Хабрау в душе не было..,
8
Когда Богара услышал, что киреи по наущению Байгильде напали на кочевье Йылкыбая и убили невесту Хабрау, он без сил опустился на кошму. «Ну вор! Злыдень, кровопийца...» — сыпал он проклятия на голову свата. Только было замирились с усергенами, как опять этот разбойник змеей прополз между ними, в уже затухающем жаре раздул синее пламя, и снова занялся пожар. Что делать, как остановить бессмысленную распрю?
Первая мысль была — напасть на кочевье сайканов, связать вора по рукам и ногам, собрать совет всех кипчакских старейшин и бросить Байгильде им под ноги. Но подумал-подумал и понял: только замахнись на этого вора, весь род за дубье схватится. В собственном племени кровь прольешь и ногаям дашь готовый повод послать войско на башкирскую землю. Кутлыяр-то, видать, на это и рассчитывал, когда науськивал Байгильде на усергенские кочевья. Во-первых, они, дескать, своего неустойчивого свата защищают, во-вторых, спасают кипчакское племя от внутреннего раздора и разорения. И кончится тем, что самых сильных джигитов обвинят в мятеже и отправят в Орду. Нет, схватить Байгильде не удастся.
Эти взаимные налеты, баранта, ограбления вызвали брожение и в потаенном войске Богары. «Съездим, поучим уму-разуму усергенов»,— говорили джигиты. Это понятно, Аргыну неймется, его козни. Изныл от без делья, кровь закисла, бродит. Даже Таймас-батыр — под пятьдесят уже, многоопытный, заматерелый воин, сколько крови видел — и тот бестолковым словам Аргына поддакивает.
А Байгильде затих, поджал хвост. «Приболел малость, как поднимусь, сам, без зова явлюсь»,— ответил он гонцу Богары.
Оставалось одно — забыть гордость и самолюбие и как-то встретиться с Юлышем. Через посредников Богара предложил взять каждому для охраны по десять воинов и встретиться на слиянии Яика и Сакмары, обещал вернуть угнанный скот. Однако Юлыш на мировую не пошел. «Перешагнуть через пролившуюся кровь совесть не позволит»,— сказал он. С тем гонец и вернулся. Значит, все до первой искры, какая-нибудь мелкая стычка — и распря вспыхнет снова.
А тут еще с сэсэном неладно. По крепкому убеждению Богары, пожар, почти было затухший, Хабрау-то и раздул, из-за его безрассудного сватовства пошел по степи новый пал. Сидит теперь йырау, чахнет в тоске. Как же это — потеряв разум, влюбиться в первую встречную девушку? Разве сэсэну, имя которого уже становится известным всей башкирской стране, не нашлось бы невесты из богатого рода? Ладно, полюбил, согласен. Так ведь можно полюбить, можно и позабыть. Разве годится столько времени убиваться из-за случайно погибшей девушки? Говорят же: не ходи с красавицей у кручи, до кручины доведет.
Видит Богара, что Хабрау, даже если выйдет из горя, воспрянет, снова оживет, за ним, Богарой, по пятам следовать не будет. Как ни посмотришь — все среди голытьбы, среди сирот и нищих, их песни пел, их думами жил, их горе делил. А теперь, когда из-за своих же кипчаков погибла любимая девушка, и вовсе взбунтуется, всем наперекор пойдет. Может, он его, Богару, винит в том, что погибла девушка? Отчего же целый месяц не заглянул, весточки даже не подал? А ведь турэ надеялся, что песни йырау из страны в страну полетят, далеко разнесут имя гарышского вождя. Одно слово сэсэна, говорят, пять добрых дел, тобой содеянных, перевесит.
Наконец прошел слух, что Хабрау, после того как месяц скрывался в своем становье, стал изредка появляться и соседних аулах. Но все еще сторонится Богары, не наведается, даже мимоездом не заглянет, о житье-бытье, о здоровье турэ не осведомится.
Да, надолго же затянулась эта песня! Разве не об одном у них, у турэ и сэсэна, помыслы? И если Богара через слово на другое не изливает на Орду проклятья, так не без причины же... Страна башкир пока еще только подросток, в жилах еще слаба, костяк не окреп, ждать нужно, ждать, пока не окрепнет, в силу не войдет. Надо бы повидаться с сэсэном, поговорить, чтобы понял он святую цель, великие замыслы Богары. А он все нос воротит, еще и песню, говорят, сочинил — готово, уже гуляет по кочевьям. Какого-то турэ уподобил лисице. Как там? Дескать, турэ-лисица хвостом виляет, дурачит таких же лис, заманивает: есть, мол, пожива — и ведет прямо медведю в берлогу. На кого намек — ясно как день. Никак в нем молодость не перебесится. А ведь самое святое дело — сидеть йырау-сэсэнам под рукой большого турэ, отстаивать, прославлять его дела...
Ну что ты будешь делать! Махнул рукой глава рода на свою степень-достоинство и сам отправился к сэсэну.
Однако Хабрау не больно стелился перед ним. Хотя встретил почтительно — зарезал овцу, созвал пять-шесть аксакалов, устроил застолье. Даже на домбре сыграл, спел кубаир Йылкыбая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99