В те же дни, когда Найдич корпел над своим дневником, в Киеве вышел первый номер новой газеты. Называлась она —«Война голоду». Номер подготивили «на принципе коммунистического воскресника Союз рабочих полиграфического производства и сотрудники «Вестей», «Пролетарской правды» и РАТАУ». Он открывался обращением: «Ко всем полиграфистам Киевщины». «Мы, печатники,— говорилось в нем,— как и весь мировой пролетариат, не имеем большого количества денег, ни золота, ни драгоценных камней, которые мы могли бы пожертвовать тем, кто голодает, и дать мы можем только то, что в наших силах,— наш труд»
Одни в воскресенье шли в типографию, другие спускались в забой.
А в Галлиполи надеялись, что голод вызовет восстание,— и «затем нагрянем мы и добьем ненавистный большевистский режим».
«...Чем хуже — тем лучше! Ожидаются заносы, шпалы держатся лишь морозом, транспорт разрушен! Музыкой в душе отдаются эти новости, несмотря на то, что вполне сознаю ужас положения близких, пусть даже гак, по зато скорее разрушится коммунизм, который все равно грозит им гибелью.
17.11. Прочел книгу «Я требую суда общества и гласности» ген. Слащева. Много неопровержимых истин, но много и вздорного, пустого. По-моему, не запрещать-ее надо, а самому начальству давать всем возможность ознакомиться с нею.
Два года назад 4 февраля (ст. стиля) я прибыл в туманное зимнее утро в Енакиево... Грязь стояла непролазная, еле добрался до штадива, откуда был направлен в 1-й офицерский полк генерала Маркова. Фронт меня несказанно удивил — так все просто: ухает артиллерия, базар торгует, как всегда, на площади перед Петровским заводом болтаются на виселице «очередные» большевики.
Сдал на почте письмо-открытку и наконец нашел штаб полка... Я получил освобождение на трое суток. Отдыхал с дороги, писал письма среди веселого смеха молодежи, играл с маленькой дочерью хозяйки.
20.11. Павел рассказывает сейчас, сидя у печки, о своих взглядах на вещи: «Сначала трудно было зарезать куренка, поросенка, а теперь и человека убиваю все одно, что муху... Надо только подальше становиться, чтоб мозгами не обрызгало, а то голова так и разлетается, как черепок». Глаза косят, и хищный блеск загорается в них. «Коммунистов много знал в Курске, как займем, надо будет всех пустить в расход»,— апатично продолжает он свои мысли вслух.
3.11. Здесь жизнь каждого вдруг вывернулась наизнанку и показались жалкие душевные лохмотья. Помню истерические возгласы на пароходе: «Довольно колбасы», «Нет больше дураков» и т. п. И как приходилось мне убеждать офицеров, что они не правы, что с потерей территории не гибнет наше общее дело, что в руках у нас осталось еще могущественное средство — террор. Нас много, и если найдутся люди в полном смысле этого слова, то, несмотря ни на что, мы все воскресим родину.
Много доказывал, спорил, переносил насмешки... И вдруг теперь эти, кричавшие «довольно колбасы»,— начальство... Смотришь на них с отвращением. Страшно становится за судьбы родины!
Тает армии. Все меньше остается идейных людей. По блестящей полоске пролива мчится из Европы пароход... Жизнь проходит мимо нас, горсти людей, оторванных от родины и народа «мечтателей-фанатиков», оставшихся в одиночестве. Где же помощь Антанты, спасенной нами от германского рабства? Где совесть и честь людей, ворующих у нас последнюю веру в справедливость? Где же наши герои, где русские богатыри, где та былинная «живая вода», вос-крешавшая нацию от смерти?
5.111. Сегодня после бани, сидя у печи и греясь, вспоминали великий день в истории пашей родины, великой России — день освобождения крестьян ОТ крепостной зависимости. А у нас этого даже никто не вспомнил. Тяжело и обидно за себя: куда я попал, разве мы не дети своего народа? Или это какая-то дореформенная Россия, не видящая, что творится, или же совершенно слепорожденная?
Если не будут быстро и решительно приняты меры для переброски нас на какой-либо участок польского или иного фронта против красных — весной армию не удержать, она
потечет сама, туда, куда влечет ее долг перед родиной, перед своим народом.
15.111. За день сделал все схемы боев в Донецком бассейне. Прочел статью в «Общем деле»—«Расцвет тяжелой индустрии». В ней меня поразили не выводы автора, что гибнет Донецкий бассейн, что добыча угля со 150 миллионов упала до 25 млн.,— ужаснули условия труда и жизни интеллигентов — инженеров, техников, находящихся в рабстве у Торжествующего хама, голодающих, глядящих на умирающее дело, продающих последние вещи за кусок хлеба.
21.111. Тяжелые вести — Кронштадт пал, и с ним пало настроение. Мысль о скорой возможности быть в России откладывается в долгий ящик.
Д-р Крамарж в своем письме к ген. Врангелю высказывает тревогу и опасение, «чтобы чины армии не сделались ярыми противниками антибольшевизма вследствие тяжелых условий, в которые они поставлены». Государственно мыслящий человек видит то, что здесь происходит, а те, которые здесь... ослепли?
27.111. Желающим ехать в Совдепию и Бразилию предложили немедленно записаться. В полку нашлось 40 бывших красноармейцев запасных батальонов, людей, поверженных в уныние, мучимых тоскою по родине, готовых «хоть умереть, но дома, в России». Едет наш повар Петр Никулин, бывший идейный большевик, но в то же время с садизмом, заложенным в его душе, расстреливал коммунистов-пленных...
Ушли отправляющиеся в Совдепию... В палатке соседей шумная драка из-за карт, взаимные оскорбления действием и площадной бранью. Ссорятся офицеры.
31.111 Пришел пароход с тремя тысячами казаков с о Лемнос, пожелавших ехать в Совдепию. Терпения не хватило — люди идут на верную гибель, потеряв всякую веру в будущее и, главное, в самих себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133