— Что с тобой случилось, дочка? Все мне скажи.
— Ничего.
— Будто глаз у меня нету.
— Ах, мама!
— Сердце о чем-то нехорошем говорит.
— Усталость, такая дорога.
— Не юли.— И прямо спросила: — Что Паулюсу скажешь, когда вернется?
Я не удержалась и крикнула:
— Як Паулюсу ездила, мама!
— Вот, господи...— мать отшатнулась, покачала головой и больше ни о чем не спрашивала.
За последние недели каникул я успокоилась, приободрилась, снова вернулись радость, смех, песни. Каталась с сестренками на лодке, купалась, болтала всякую чепуху, а в последнюю субботу даже пошла на танцы в Дом культуры. Танцевала с бывшими одноклассниками, потом чуть ли не до утра толпой бродили по улицам, говорили, говорили и, казалось, не будет конца нашим разговорам.
По дороге в Вильнюс подумала, что с Марцелинасом было бы лучше совсем не встречаться, а если придется- таки увидеться (наверняка где-нибудь напорюсь на него), то расскажу о поездке к Паулюсу. Буду рассказывать ему только о Паулюсе, и это меня спасет. Потом усмехнулась: от чего спасет? Ах, Криста...
Марцелинас Рандис не показывался. Шли дни, каждый вечер я сидела в читальне, однако он не заходил. Поначалу я уверяла себя: это очень хорошо... так лучше всего... Потом проснулось женское самолюбие: ни с того ни с сего и в кусты? Не сказав ни слова?.. Едва открывалась дверь, я невольно оборачивалась — нет, не Марцелинас. Не он... не он... Я даже разозлилась: ведь мог бы хоть раз зайти, покрасовался бы своей ученостью, а я гордо намекнула бы про Паулюса. «Когда он вернется, мы поженимся»,— скажу так твердо, что ни у него, ни у меня не останется никаких сомнений. И тогда все будет кончено, меня не будет отвлекать скрип двери, я буду спокойна. Однако Марцелинас не появлялся. Я топталась в коридорах, в вестибюле, по вечерней улице шагала медленно, еле переставляя ноги. И вот в начале октября меня окликнули:
— Криста!
Я оторопела, узнав его голос.
— Вот так праздник!
Марцелинас стоял на другой стороне улицы. На спине пухлый рюкзак, кирзовые сапоги заляпаны грязью, штаны на коленках пузырятся, на щеках щетина. Издалека и не узнала бы.
— Откуда вы?
— Из ссылки,— большими руками он взял меня за плечи, легонько встряхнул.— Картошку копали, огороды. Ничего себе порядок, а? Студенты вкалывают, а кол
хозники семечки щелкают. Послушай, здесь поблизости на углу есть такая чайная. Противная дыра, но раз уж я в таком виде... Зайдем?
За колченогим столиком мы пили чай и густой портвейн. Кругом гомонили поднабравшиеся мужчины, радио убаюкивало нас «Дунайскими волнами», а я, наклонясь, жадно ловила слова Марцелинаса. Он рассказывал о колхозе и опустевшем Вильнюсе минувшего лета, о выставке французских экспрессионистов, вызвавшей небывалый ажиотаж, о модернизме в нашей поэзии. Казалось, что волны кипучей, бурлящей жизни обрушиваются на Марцелинаса, и за все он переживает, обо всем имеет собственное категорическое мнение. Наконец он замолчал, помрачнел, стал передвигать стакан по столику. Поднял усталые глаза, таких глаз я раньше у него не видела: темные, глубокие, полные затаенного страдания.
— А ты как, Криста?— глядел прямо, настойчиво.
Теперь... теперь я заговорю о Паулюсе... Эта мысль обожгла, судорога стиснула горло, и я только плечами пожала.
— Лекции, работа.
— Как подумаю, вуз — золотой век. Ни на йоту не преувеличиваю. А потом...— горько усмехнулся, стиснул в кулаке стакан.
Я поняла, что у него есть свои беды, однако спросить не посмела. Ждала. Опять смутно мелькнула мысль: надо заговорить... сейчас же...
— Можешь себе представить? — Марцелинас с силой облокотился на столик и так близко наклонился ко мне, что от него повеяло запахами осенних полей, дымом костра.— Во второй раз тему моей диссертации уточнили. Можно сказать, в корне изменили. Почему? Мы, дескать, тут ни при чем. Жизнь! Жизнь внесла поправки. Новый взгляд, новая оценка, новые директивы. Вот так. Во второй раз. Только в последний ли?
Его глаза блестели каким-то нездоровым блеском. Никогда он не казался слабым, не ждал одобрения или сочувствия, но сейчас я почувствовала, как он нуждается в добром слове. «К жизни лучше не относиться слишком серьезно»,— хотела напомнить его же слова, однако не посмела. Что я могла ему сказать? Я была так
далеко от его проблем, не имела ни малейшего представления о его работе. Да Марцелинас о ней и не говорил.
— Будь что будет, но вы напишете диссертацию, это точно.
Конечно, мое утешение прозвучало наивно. Однако Марцелинас не рассмеялся. Взгляд его гас, смягчился, он как бы ушел в себя.
— Поскольку из всех знакомых первой сегодня я встретил тебя, незачем совать голову в петлю. Поживем, Криста.
— Поживем,— ответила я весело.
Дни летели опрометью, незаметно унося с собой не только зиму, но и весну, лето. Письма Паулюсу я посылала все реже и реже. Уверяла, что смертельно не хватает времени, а на самом деле — каждое письмо стало для меня мукой. Боялась быть до конца откровенной, играла в двойную игру, поскольку не могла ее оборвать, и тысячу раз убеждала себя — только время выпутает меня из этих сетей. Однако Паулюс был далеко, а Марцелинас — рядом. Он не делал никаких намеков, держался почтительно, дружески. На курсе начались разговоры о скором распределении, три подруги уже готовились к свадьбе, выходили замуж, а другие носились будто стадо испуганных овечек, умирали со страха: что будет, в какую глухомань пошлют? О том, куда, в какую школу меня распределят, я не слишком переживала, но и особенного энтузиазма не испытывала. Будь что будет, плыла по течению, однако душу постоянно грыз червячок недовольства:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81