...Тетка Домна потерянно сидела на траве. Рядом стояли женщины, тихо переговаривались. По всему было видно, что буря только что прошла. Женщины бросали короткие взгляды на безмолвную тетку Домну и ждали. Л она сидела отрешенная, такая убитая горем и несчастная, что я весь похолодел. По тому, как безвольно были опущены ее руки, скорбно согнута спина, можно было догадаться, что у нее уже не осталось сил ни кричать, пи говорить, ни двигаться. Она лишь тяжело вздрагивала, "как это бывает с детьми, которые долго плакали и теперь никак по могут успокоиться.
Женщины встретили нас недобро. Злая на язык тетка Мария даже прикрикнула:
— Зачем же казнить человека! Бессердечные...— Ненавистно посмотрела на колесо трактора и сердито повернулась к нам спиной.
Тетка Домна слышала эти слова. Она словно проснулась, тяжело поднялась на одно колено, потом, покачиваясь, встала на ноги. Когда мы со Славкой подбежали к ней, она отстраняюще провела рукой:
— Сама дойду...— постояла, сделала несколько нетвердых шагов к колесу и стала гладить уже взявшийся ржавчиной металл.— Вы, ребята, не убирайте его. Пусть стоит...
Хотела еще что-то сказать, но не смогла, только беззвучно шевелила губами, превозмогая новый приступ отчаяния. Так и пошла от нас. Вслед пошли женщины. Они заговорили негромко, но все сразу.
Мы смотрели вслед подавленно, растерянно, не зная — убирать колесо или оставить, как сказала мать Васьки. Решили оставить все до вечера. Она уже больше сегодня сюда не вернется, а за ужином на общем бригадном совете порешим, как быть. Но еще днем к моему трактору подъехал на велосипеде Василий Афанасьевич.
— Вы эту штуку,— и он кивнул в сторону тракторного колеса,— не троньте. Домне Ивановне дал слово. Просила очень.— Постоял, поскреб своими негнущимися пальцами пепельную голову и добавил: — А памятник ваш — лишние слезы. Не надо было затевать. Но так уж неладно вышло... Уйти бы ей отсюда, чтоб не бередить сердце постоянно... Да разве от жизни уйдешь?..
А у Домны Ивановны еще двое малых детей, их на ноги ставить надо...
Я сижу на второй жатке и сбоку смотрю на тетку Домну. Лица не видно. Только щелка в платке для глаз. Ей ведь еще нет и сорока, а она уже старуха. Хотя и пережили мы нелегкую голодную зиму, а еще весной она была здоровой, крепкой женщиной. И вот что сделала с ней смерть мужа и сына. Только сила да злость до работы у Домны Ивановны не старушечьи. Если просижу еще круг без отдыха, то не выдержу, упаду, а она взмахивает и взмахивает перед собою вилами. Ровно, валок к валку, стелет за лобогрейкой скошенный ячмень.
Вера повернулась и одарила такой обжигающей улыбкой, что мне захотелось соскочить и бежать к трактору. Если бы не Домна Ивановна, я бы, наверно, так и сделал. Сколько же стоит улыбка человека! Вроде бы и жара не такой сумасшедшей стала. Сегодняшний день складывался хорошо, настолько хорошо, что мне следовало поостеречься, как бы он не окончился плохо. Уж я себя знаю. Стоит чуть-чуть больше меры чему-то порадоваться, как обязательно накличу беду. Мать всегда так и говорит: «Ой, что-то ты не к добру развеселился, плакать бы не пришлось». Так оно и выходило.
Но об этом я вспомнил только тогда, когда увидел, что прямо через поле мчит на велосипеде к моему трактору Василий Афанасьевич. За ним во всю прыть бежит удивительно знакомый мне паренек.
Во мне все похолодело: я узнал своего брата Сергея. Что-то случилось, и, видно, страшное, иначе бы бригадир не шпарил вот так напрямик, через посев. Руки у меня стали как свинец, все поплыло, и я словно стал отлетать от всего, что было рядом со мною: от Домны Ивановны, Веры, лобогрейки, трактора...
Сейчас Сергей крикнет такое, что уже не вернешь назад, свершится непоправимое. Пусть он бежит дольше и отдалит беду, пусть помолчит!.. Вера уже остановила трактор и поднялась с сиденья. Сошла на землю и Домна Ивановна, а я словно прирос, боюсь пошевелиться. Вот встану, увидит меня Сергей, крикнет —и померкнет день...
Сергей увидел меня, подпрыгнул, резко взмахнул рукой: «Отец, отец!..»
Он выкрикивал эти слова так, что у меня не оставалось сомнений — Сергей с доброй вестью, и я рванулся навстречу ему.
— Отец заезжал... Я видел его, я видел!..— теперь уже задыхаясь, вопил брат.
— Он жив, ты видел?..— тряс я его за плечи. Сергей полыхнул бездонными счастливыми глазами.
— Видел, у него усы...
— Ой, какой же ты глупый, Сережка! За два года все забыл. У нашего отца всегда были усы.
— Нет, у него теперь настоящие, вот такие! — И брат смешно приложил палец к верхней губе.— Как у Чапаева.
Рядом Василий Афанасьевич. Лицо доброе, с хитрой ухмылкой.
— Вот видишь, Андрюха, живой! Говорил ведь: живой— значит, живой. Ты его еще п повидать сможешь. Садись на мой велосипед и кати па Красноармейск. Их эшелон через станцию Сарепта будет проходить, может, и увидишь. На, держи.— И он весело толкнул мне свой велосипед.
— Да расскажи ты, откуда и куда он едет,— взмолился я.— Где вы его видели?
— Папа из госпиталя,— заспешил Сергей.— Он искал нас целый день в городе. И только приехал — и сразу уезжать...
— А где он сейчас?
— Не пори горячку,— прикрикнул Василий Афанасьевич.— Гони на Красноармейск. Тебе там его и надо ловить.
У Василия Афанасьевича добрый велосипед — довоенный, пензенского завода. На таком можно хоть на край света. Бригадир никогда никому не давал эту «машину» (так уважительно он называл свой велосипед), а теперь вот расщедрился. Понимал, что для меня эта весть об отце. Уже вдогонку крикнул:
— Не напугай отца! Заскочи на стан, умойся и переоденься.
— Не-е...— махнул я рукой и с такой силой налег на педали, что «машина» бригадира сначала застонала, а потом зазвенела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129