Пять девичьих ртов разорили его, как он говорил, «вдрызг». Дед бросил хлебопашество и ушел в город на «чугунку». Сначала работал сторожем, а потом стрелочником.
Дед был упорным человеком: здесь у него родилось два сына. Он воспрянул духом и вернулся в село — «за земельным наделом на сыновей». Хотел получить и третий надел, но сорвалось — родилаеь дочь. Это была тетя Надя^ Ц1ел уже 1914 год, и нашего упрямого деда, видно, остановила война. Ему было пятьдесят четыре, он девять раз менял свое местожительство и построил своими руками семь домов.
...Дед подкатил двуколку прямо к двери летней кухни и неторопливо стал развязывать веревку. Проснулась и заплакала в своем корыте Люся. Лицо деда расплылось в доброй, теплой улыбке, которую я так любил.
Он почмокал губами, но Люся закричала еще сильней: наверное, испугалась его бороды.
— Не солдат,— добродушно сказал он и стал снимать и носить узлы в кухню.
Слово «солдат» у деда было высшей похвалой человеку. Он даже когда хотел сказать добрые слова о женщине, то говорил «солдат-девка» или «солдат-баба». Я бросился помогать деду. Он улыбнулся, обнажив беззубый рот, и положил мне на голову свою чугунную руку с негнущимися пальцами.
— Натерпелись?
Я кивнул. За три этих долгих, как годы, месяца нас никто, ни один человек не пожалел, потому что мы жили среди таких же горемычных, какими были сами. Живые жалели только мертвых, а тут вдруг это участливое и тихое, как выдох, «натерпелись»... Глазам моим стало горячо, я отвернулся. Дед взял у меня из рук узел.
— Ты, Андрюха, отдохни. Прибился ведь с дороги, вон даже хромать стал...
— У него осколок вот здесь,— выпалил Сергей и хлоп нул себя сзади по штанам.
— Не здесь,— обиделся я.— В бедре он. Беззубый рот деда опять весело приоткрылся
— Фу-у-ты, я тебя враз на все четыре поставлю. Коней тут раненых взялся выхаживать. Целый лазарет у меня.— И он кивнул на низкий сарайчик в конце двора.— Корову и всю живность эти супостаты порешили, так я теперь там коней держу.
— А где ж вы их берете, тато? — спросила тетя Надя.
Меня вдруг развеселило это странное слово «татр». Так тетя Надя и моя мама иногда называли своего отца.
Дед говорил, что много раненых коней бродит по степи.
— Приходят в село, смотрят в глаза и только что не скажут — люди, мол, добрые, помогите.
Через час мы с дедом уже «возжались», как он говорил, в конюшне. В тесном сарайчике, где раньше была корова, Феперь стояли три лошади. Резко пахло карболкой, она заглушала все другие запахи конюшни и даже густой пряный аромат отвара трав, который дед принес из кухни. Он вынимал из чугуна пучок разваренной травы и осторожно промывал рану на ноге рыжего Дончака. Конь послушно стоял, только время от времени поднимал и опускал раненую ногу да нервно подрагивал чистой атласной шерстью.
— Потерпи, хороший, потерпи, умница,— приговаривал дед, макая пучком в отвар и мягко проводя по правой передней ноге коня. Рана была выше колена, она уже затягивалась, оставалось сантиметров десять рассеченной кожи. Дед отбросил пучок травы, зачерпнул со дна чугуна пригоршню разваренной зеленой кашицы, аккуратно разровнял ее на белой тряпице и стал запихивать в рану. Конь недовольно замотал головой, переступая с ноги на ногу.
— Подай-ка! — Дед указал глазами на полоски тряпок.
Я подхватил их с пола. Это была разрезанная вдоль солдатская обмотка.
— Давай бинтуй, солдат.
Когда мы обмотали ногу коню, я метнулся из конюшни и принес охапку бинтов и салфеток. Дед восхищенно осмотрел их, а потом отодвинул в сторонку.
— Да чего там, у нас этого добра много,— сказал я.
— Нет, это для людей,— решительно повторил он, и мы опять стали бинтовать другого коня обрезком солдатской обмотки. Я знал о любви деда к лошадям. О ней в нашем доме ходили легенды. Когда он куда-нибудь уезжал, в его «торбу» клали хлеб или другое что из «печева» и приговаривали: «Деду и коню».
Дед ничего не жалел для коней, а сейчас вдруг пожалел какие-то бинты. Значит, что-то стряслось. Мы закончили наше «лекарьство», и дед, хитро сощурив свои слезящиеся от едкой карболки глаза, весело сказал:
— Ну а теперь давай тебя...
Сергей с Вадиком захохотали. Оказывается, и они пришли в конюшню, а я так увлекся работой, что не заметил мальчишек.
Нет, с нашим дедушкой явно что-то произошло. Когда мы уходили из конюшни, он вынул из кармана белую тряпицу, которую носил вместо платка, и завернул в нее хрусткие пакеты бинтов и салфеток.
— А еще что у вас есть?
— Риванол,— ответил я и пояснил: — Такое лекарство от ран, в порошке.
— А еще что?
— Инструмент медицинский. Санитарную повозку разбило. Двуколка наша из нее...
Дед даже крякнул от восторга.
— Ты мне покажешь все.— Он завязал концы тря пицы, подержал узелок на широкой ладони, будто взвешивая его, и, поднявшись на свои короткие, так и не распрямившиеся в коленях ноги, сказал:—А теперь, хлопчики, пошли доводить до ума вашу двуколку. Мы ее под Дончака справим. Его уже запрягать мойшо.
До самого вечера дед возился с нашей тележкой. Он вытесал и приделал ей настоящие оглобли, сбил ящик и даже впереди него приделал лавочку для сидения. Потом достал старый хомут, седелку, вырезал из старой кошмы потник. Стачал из двух солдатских ремней чересседельник, а вот вожжи были из веревки.
— Как у бедного цыгана,— весело подмигнул он нам.— Ну да ничего, разживемся и вожжами хорошими. Завтра в Парасочкину балку съездим, там всякого добра...
Стемнело, когда была готова «вся справа» — так дед назвал сбрую для Дончака. Он еще раз проверил упряжь, прокатил по огороду двуколку, а потом не утерпел и вывел из конюшни Дончака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129