А время летело в безмолвии ночи. «Опоздаем», — думал я, кусая губы...
Приклад был мокрый и скользкий. Впереди шагал боец с длиннющими усами. На солнце, вспомнил я, его усы похожи на стебли табака. Он был из горцев и пошел воевать, когда немцы сожгли его дом...
В лесу пахло прелыми листьями. Мы все промокли до нитки. Шли молча, шлепая по лужам, спотыкались о камни. До Сутьески осталось идти десять — пятнадцать минут. Внизу уже расчистили дорогу, и колонна стала продвигаться быстрее. Мы буквально засыпали на ходу: трое суток без сна давали себя знать. И все же мне не хотелось верить, что нас могут уничтожить. Часть, в которой я служил, еще ни разу не была разбита. Всегда находился какой-то выход...
По многочисленным тропинкам бойцы спускались к реке. Здесь собралось рот сорок. Правда, во многих частях не насчитывалось и одной трети, так как за последний месяц было много потерь. Еще меня смущала сутолока. Такого мне еще не приходилось видеть за годы борьбы. Конечно, по опыту я знал, что все выглядит иначе, если смотреть «сверху», из штаба...
Наконец дождь перестал, и стало проясняться. Потянул холодный ветер. Было что-то около трех часов пополуночи. На рассвете нам предстояло перейти реку и атаковать основные позиции немцев.
Командир роты приказал нам пропустить госпиталь. Мы сошли с тропы и остановились.
XXV
— Стучали костыли, ковыляли раненые, поскрипывали носилки, — продолжал свой рассказ Минер. — Время от времени раздавался стон. Некоторые были так забинтованы, что и головы не видно. Вся эта масса раненых закрывала дорогу частям, подходившим с разных направлений. Я невольно подумал, что из-за госпиталя мы можем опоздать.
— Вот так же спускались к Сухому Долу,— произнес Хильмия. — Шла пехота, а раненые подумали, что их бросят. Их было человек восемьсот, и на дорогу выползло сотни три. И вот, пошатываясь, еле передвигая ноги, они потянулись за взводами. С неба нас обстреливали самолеты. Напрасно пытались мы их успокоить. Паника продолжалась около часу.
— Там были только раненые?
— Нет, и тифозные. Кожа да кости. В глазах застыла мольба. Они шли за нами, и каждый надеялся, что это именно его часть, из которой он выбыл, подхватив тиф.
«Тиф может вывести из строя целую армию»,-— с тревогой подумал я и спросил:
— А откуда они были, тифозные?
— Из седьмой дивизии, — удивленно посмотрел на меня Хильмия.
— Эти раненые из Главного госпиталя.
— Теперь все здесь, — двусмысленно заметил Хильмия.
Цепочка носилок оборвалась. В общей толпе мы увидели пленных итальянцев.
— Рогса тайопа! — послышался грубый голос. И затем протяжный, плаксивый: — О татта гта, татта гта!
Босыми ногами ковыляли они по камням. Почему это пленные всегда спотыкаются? Их плохо кормят? Многие наши тоже одеты в тряпки и на ногах у них рваная обувь, кое-кто тоже идет босиком. Еды нам тоже не хватает. Но у нас даже многие раненые находят в себе силы шагать со всеми. Некоторые из них несут оружие. А если и падают, то молча встают и идут дальше, забросив на плечо винтовку...
Опять потянулись носилки. Их несли итальянцы. Вдруг послышался звук падающего тела и глухой удар о землю.
— Скотина! — зарычал кто-то.
— Ей богу, товарищ, мы не виноваты. Сил нет.
— Разве тут прорвешься? -— вздохнул Хильмия.
— Ты прав. Что можно ждать от этого марша?
Мы были беспомощны перед огромной лавиной раненых. Бесполезно было доказывать, что роты опаздывают на позиции. Измученные люди инстинктивно чувствовали беду и, преодолевая боль и слабость, пытались уйти вместе с армией. Падая, они создавали заторы. И обойти их было просто невозмояшо, так как справа высились отвесные скалы. Все это увеличивало состояние всеобщей растерянности. Правда, порядок соблюдался: бойцы шли со своими командирами, раненые — в своих группах. Суматоху создавали в основном тифозные. Но что с них спросишь?
Хильмия споткнулся обо что-то. Нагнувшись, он поднял винтовку.
— Кажется, скорострельная, — заметил я.
— Особый карабин. Похож на итальянский, только легче и короче. Возьми его себе, — предложил Хильмия.
Мы спустились в Мрачну Долину. Через нее лежал путь за реку. Комиссар нашей роты шагал впереди.
- Знаешь, — говорил мне комиссар Бранко, — когда мы подбирали раненых у моста, с нами был один парень. Светловолосый, худой. У него потом шрапнелью руку оторвало. И пока он был в сознании, все кричал: «Сестра, сестра!» А она потом плакала, я видел... Она пришла с той группой из Далмации. Девушки — прямо из гимназии...
— Почему ты о ней вспомнил? — спросил я.
— Я ведь учитель. И она мне в ученицы годится. Она еще совсем ребенок. В седьмом или восьмом классе. Как бы себя чувствовали эти, их дочкам пришлось бродить по лесам?
— Кто?
— Видные граждане Рима.
— Они в церковь ходят со своими дочками, =- заметил я.
— А почему с сыновьями не ходят в церковь?
— Не валяй дурака! — сказал я. — Сыновья их здесь...
Осмотрев склон, мы опять увидели итальянцев. Притулились в можжевельнике, как стадо овец! Сидят и жуют что-то. Двое курят.
— Что это значит? — спросил по-итальянски Хиль-мия.
Чей-то плаксивый голос стал объяснять:
— Сарйапо! Сатагайо, Сопнзаго! Ми носил те раненый. Нельзя шагать, босой ми. Ми тут-то удариль нога, ми не можно носил те тяжелый люди.
— Те тяжелый люди, — передразнил комиссар. Тощий, как привидение, итальянец, закутанный в
тряпки, некогда служившие ему мундиром, поддержал своего приятеля:
— Не можно, товарищ капитано.
— Хватит! — рявкнул комиссар. — Берите носилки. Сейчас же!
Итальянцы поспешили к тому месту, где бросили носилки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60