..
— Следующая пара!— выкрикнул Котович.— Граф Путятыцкий и королева песни Ганка Левицкая.
— Лиду надо бы,— пробормотал Сейферт.
— Третья пара: пан заместитель бургомистра Вейхерт и знаменитая танцовщица Лода Коханская.
Вызываемые, хихикая и покачиваясь, выстраивались под рукоплесканья остальных, ожидавших своей очереди.
— Следующие: майор Врона и...
— Его здесь нет,— послышались голоса.— Он остался в баре.
Врона и Тележинский в самом деле остались там вдвоем, не присоединившись к остальной компании. Врона поднял рюмку.
— Твое здоровье. Меня зовут Эдек.
— А меня Фред. Твое здоровье. Врона обнял Тележинского за шею.
— Один ты из всего этого сброда — свой в доску. Хоть ты и голубых кровей, но можешь быть с нами.
— Плевал я на голубую кровь.
— Дай я тебя за это поцелую. Жалко, что ты не был в лесу.
— Был, да не с вами.
— Был?
— А ты как думал?
— Жалко, что не с нами. Ну ничего. Зато теперь к нам иди. А это все — падло.— Он показал в сторону зала.
Котович продолжал вызывать пары. Он хотел Пав-лицкого поставить со Станевич; но, увидев, как она прижимается к доктору, передумал, и в паре с Павлицким оказалась Лили Ганская. За ними вышли адвокат Краевский с блондинкой, лопотавшей что-то не повиновавшимся ей языком, и, наконец, Дроздовский со Станевич. Волнение сдавило горло Котовичу. Какие имена! Вот это полонез!
— Вперед, пошли!— крикнул он во весь голос.— Оркестр! Встречаем день!
Под громкие звуки полонеза в полумраке вслед за величаво выступающими Котовичем и Сейфертом между столиками двинулись и остальные пары. За ними в некотором отдалении повалили официанты и хихикающие, развеселившиеся судомойки. Сломка тоже шариком покатился следом.
Оркестр немилосердно фальшивил. Только пианист безошибочно барабанил по клавишам — с такой силой, будто хотел разнести рояль в щепки. Главное — ритм! И ритм делал свое. Пары вытянулись длинной вереницей и немного неестественно, как марионетки, подпрыгивая и изгибаясь, поплыли одна за другой, повторяя одни и те же движения и глядя прямо перед собой остекленевшими, невидящими глазами.
По мере того как шествие танцующих, а за ним толпа зевак подвигались к выходу, зал постепенно пустел. Когда никого не осталось, откуда-то из-за столиков вынырнул всклокоченный, растерзанный Грошик, все еще пьяный: несколько часов сна не отрезвили его. Взмахивая руками в такт музыке, подпрыгивая и кривляясь, продефилировал он на заплетающихся ногах через опустевший зал и направился за остальными в холл.
Там было уже светло, как днем. Старик швейцар, едва держась на ногах от усталости, кинулся открывать дверь.
Под музыку, которая доносилась все глуше, вереница танцующих медленно и сонно выползла на улицу.
Утро выдалось чудесное. Небо было прозрачное, голубое, слегка порозовевшее на горизонте, воздух чистый и прохладный. Вокруг — ни души.
Котович замер от восторга.
— Чудесно, неповторимо,— бормотал он и вдруг возгласил полным голосом:— Да здравствует Польша!
Секунду длилась тишина. С крыши гостиницы слетело несколько голубей. А потом откуда-то издали, из развалин выгоревших домов, глухо отозвалось заблудившееся эхо:
— ...Польша!
VIII
В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:
«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.
Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица — это единица, а для меня — лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек — послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность...»
Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:
«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.
Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею...»
Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее — начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.
Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87