Она все время шла ко
мне и, дойдя, остановилась, вцепившись в спинку стула твердыми,
с квадратными ногтями пальцами. На ней был синий шевиотовый
костюм, определенно образца первых послевоенных лет, белая
блузка с выпущенным поверх костюма воротником и шнурованные
полуботинки с толстым, желтой ниткой прошитым рантом; и лицо у
нее было белое, простое, как яйцо, с тупым и печальным
выражением вечного девичества.
- Красивые руки у вашего мужа, - сказала она. - Наверное, он
хирург.
- Да, хирург.
- Или артист...
- Артист
- Или скрипач...
- Да, скрипач, да...
Она, безусловно, смущалась, но все же выпила шампанского и съела
конфету.
- Вы из Москвы, из Ленинграда...Какая красивая у вас жена...
Хорошо, что я вас встретила. Как знала, что встречу...
Мы вышли вместе. Она взяла мои розы.
- Уж я непременно довезу. Будет память.
- Да, да.
- Уж я вас не забуду.
Мы прошли молча квартала три, потом она перешла на другую
сторону и уже с той стороны помахала мне цветами.
Через полчаса я уже на ногах не стояла: голова моя горела, силы
оставляли меня, сознание мутилось, но я требовала, чтобы мы
непременно уехали, сели на поезд и уехали куда угодно.
В вагоне мне полегчало, так что в Джанкое я уже вышла на
платформу и долго ходила вдоль торговых рядов. Зрелище
последнего крымского базара с круглыми желтыми дынями и синим
виноградом казалось мне невероятным блаженством: я не могла
представить себе счастья, достойного таких утрат. Решение
остаться показалось мне спасительным, и я наверняка осталась бы,
не появись тут моя симферопольская знакомица, заметно
постаревшая, простоволосая и уже не в костюме, а в длинном
пальто, даже в шинели, только без погон и пуговиц. Шла она
медленно, путаясь в полах шинели и придерживая ее обеими руками,
и я сразу поняла, что рук она не разнимет, шинель не сбросит и
потому быстро бежать не сможет, так что я все равно успею
убежать и проскочить в вагон незамеченной.
Городок, в котором мы решили остановиться, был невелик:
где-нибудь северней, в средней полосе, и вообще считался бы
деревней. Над низкими крышами сияли прозрачные кроны, тротуар
был совсем по-домашнему выстлан чистой белой плиткой; между
плитками росла трава, но тень от деревьев была уже сквозной,
осенней, в нее нельзя было спрятаться, и мы шли у всех на виду,
откровенно нездешние, и яркая чужеродность делала нас одинокими
и родными. Мы ходили, взявшись за руки, заглядывали в чистые,
мелкие дворы, в пустые магазины с выскобленными полами и
цветными прилавками. Но магазинов было мало, простодушное
любопытство продавщиц смущало нас, идти было некуда: все улицы
скоро выходили в степь, уже остывающую к ночи.
Сначала мы обрадовались темноте, повеселели, заговорили, часа
два бродили по улицам, обнявшись, счастливо вдыхая домашние
запахи жареных баклажан и раздавленного винограда, но потом
устали, замерзли и остановились, скорей всего, уже далеко за
городом, потому что вокруг совсем ничего не было - ни запаха, ни
звука, ни случайного огня, хоть как-то обозначавшего мыслимый
край невидимой земли.
Не припомню я ночи такой огромной и непроглядной. Друг друга мы
не видели совершенно, и пока я оборачивалась на звук его голоса,
на лбу и на висках слышала еще теплое живое усилие речи, но
потом разговор наш иссяк, страшное напряжение дня оставило нас -
и мы растаяли в ночи, исчезли, перестали быть, потому что нельзя
же разместиться нигде и сохранить свою отдельность там, где уже
ничего нет.
Некоторое время мы еще двигались, еще шли куда-то, уже не
надеясь на близость человеческого жилья, но только в поисках
узнаваемой опоры - дерева или камня, - чтобы устоять до
рассвета. Во всяком случае положение наше достаточно
определилось: мы стали бездомными, потерпевшими, сбывшаяся мечта
наша обрела черты общего сиротства - мы перестали быть
избранниками, мы стали бедны, как все, лишенные дороги и крова.
Именно эта определенность и заставила нас действовать:
двигаться, искать выступа или ступени, где можно было бы сесть,
мы уже нащупали нечто похожее, когда в темноте за нами раскрылся
желтый прямоугольник света и появился старик в ватнике и
закричал неожиданно близко: "В дом идите, в доме-то нет никого!"
После этого старик пропал, и некоторое время желтый проем в ночи
оставался светел и пуст, потом зашоркали шаги, застучала
щеколда, почти за моей спиной открылась калитка - "Что в
холоду-то стоять?" - и мы уже пошли, ничего не понимая и ни о
чем не думая, по твердой гулкой тропе, вступили в сени, голубые,
уставленные широкими корзинами яблок, и затем в следующее
помещение, достаточно обширное и хорошо освещенное.
Стены были сахарно белы, полы выкрашены оранжевой охрой, на
голубых подоконниках в консервных банках цвели бальзамины, на
белой коробке громкоговорителя стояла фарфоровая фигурка, точно
из числа тех, что давно перевелись на свете, но блестящая и без
единой ссадинки.
- Красивый у вас дом, - сказал медленно Болек. И хозяйка
радостно посмотрела на него и спокойно согласилась, что да, дом
большой, а жить некому - дети не соглашаются.
Наскоро придуманная версия внезапного нашего появления - вот уж
истинно из ночи - не вызвала у хозяев никаких сомнений, хотя,
правду сказать, мудрено было отстать от автобуса, единственного
за день и в такой глуши. Впрочем, стариков это не занимало: наше
присутствие развлекало их совершенно. На столе появились
фаршированные баклажаны, помидоры и прочая традиционная крымская
снедь, затем вино - виноградное и терновое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21