— Что делать, работа...
— Сегодня все решается, а ты опаздываешь! — отчитывал его сосед, и Феро виновато опустил глаза. Он снова почувствовал себя сорванцом трудных послевоенных лет, а у соседа, который отчитывал его, словно и не было седых волос.— Эх, Феро, Феро...
— Они уже там? — Он кивнул головой в сторону родительского дома.
— А то как же,— кисло усмехнулся сосед.
— Пойду,— бросил он и быстрыми шагами устремился к калитке.
— Ступай уж,— заворчал вслед сосед.
Открывая калитку, он сразу же заметил их. Они стояли на открытой веранде и смотрели на ореховое дерево, растущее у забора.
Осенью пятьдесят первого ему шел одиннадцатый год. И сейчас, после стольких лет, к нему иногда подкрадывается необыкновенно ясное ощущение того давнего утра в конце октября или в начале ноября. Было воскресенье, выходной день. В конце дворика с южной, подветренной стороны Франтишек видит клумбу свежераспустившихся хризантем, еще не тронутых холодным дыханием первых ночных заморозков, видит тонкие, нежные паутинки, которые сплело бабье лето между дощечками забора, отделяющего их двор и палисадник от улицы, видит, как кружат эти тонкие белесые волоски над большим Прагайовым садом, как подхватывает их воздушный поток, поднимает ввысь и несет куда-то далеко, над крышами пакгаузов и стрелами кранов, застывших в мертвой неподвижности, непривычной даже по праздникам, потому что редкий день до их двора не доносилось что-нибудь из пестрой звуковой палитры порта, из этой мешанины свиста, грохота, визга, дребезжания и гула, сопровождающих погрузку и разгрузку судов и вагонов.
За дощатым забором раздается звонок отцовского велосипеда. Скрипит калитка, и на дворе появляется отец. К раме велосипеда привязано что-то длинное, завернутое в бумагу и обвязанное шпагатом.
— Это вишня, абрикос и орех,— поясняет отец, распаковывая груз.— Не хотел я брать орех, так Антон мне его насильно всучил...— Он улыбнулся, наверное представив себе своего долговязого, сухопарого друга, к которому Франтишек частенько наведывался в гости и с отцом, и один — когда в поисках корма для кроликов добредал до тех мест, где раскинулись Шинковские сады, в конце которых у плотины, на тысяча семьсот семьдесят втором километре реки, стоит, окруженный с трех сторон садом, дом смотрителя плотины Антона. В то утро отец, наскоро побрившись и перекусив, отправился к нему за саженцами, которые Антон давно обещал ему.
У речной плотины Антон поселился два года назад. Раньше он работал грузчиком в порту и проживал с женой на углу Сиреневой улицы и набережной.
Франтишек до сих пор вспоминает его — высокого,
жилистого, одетого в спецовку, на которой всегда оставались следы сырья, разгружавшегося в этот день в порту. Спецовка была то черной от угольной пыли, то в красноватых разводах — и по ним безошибочно угадывалась железная руда,— то седой от цемента, то в бурых масляных пятнах... Фигуру человека с огромной лопатой на плече, шагающего от портовых ворот к Сиреневой улице, Франтишек не смог забыть и позже, когда уже не встречал Антона на набережной. Он остался в памяти таким, каким запомнился ему в первые послевоенные годы... Зимой сорок девятого с Антоном случилась беда. Как-то при разгрузке баржи, когда открывали промерзший стальной люк трюма, ему перебило левую ногу. Тяжелая травма, правда, к весне стала заживать, но раздробленная кость срослась неправильно, и всем стало ясно, что Антону уже не работать грузчиком. Стараясь не слишком опираться на больную ногу, Антон при ходьбе как бы приволакивал ее. Вскоре после выписки из больницы ему предложили место смотрителя плотины. Квартиру в доме на углу набережной и Сиреневой улицы он освободил для другого жильца, а сам поселился в служебном домике у реки. Вверенный ему участок каждый день и при любой погоде был под его неусыпным контролем. По плотине он разъезжал на велосипеде, немного переделав его: к цепной передаче добавил еще одну, что позволяло ехать очень медленно, со скоростью неспешно идущего человека.
— Вишня лучше переносит тень, поэтому мы посадим ее подальше, у кроличьей будки,— показывает отец на угол дворика, где чернеет одна из ям, выкопанных еще в сентябре.— А вот абрикосу желательно солнышко, и мы его пристроим вон там, у соседского забора... А вот с тобой, орешек, что делать? Куда нам тебя девать?...— Отец топчется на месте, оглядываясь то налево, то направо, и озабоченно покачивает головой.
Из кухни выходит мать. Боже мой, как летит время, думает Франтишек. Мама... Вот она стоит — черноволосая, тридцатипятилетняя, еще совсем молодая, ей столько же, сколько ему сейчас... Мама выходит на дворик, щуря глаза от яркого солнца, замечает саженцы.
— Принес?
— Как видишь! — весело подмигивает отец.
— А какие?
— Вишню и абрикос — то, что он обещал мне.— Отец наклоняется, берет в руки еще один прутик-саженец и, улыбаясь, показывает матери: — А к ним в придачу —
еще и орешек! Будут у нас теперь пироги с орехами... Погоди, только вырастет...
— Ну что ты такое выдумал! Где у нас место для ореха? — В материнском тоне явное неодобрение.
— Как — где?
— Где ты его посадишь?
— Куда-нибудь сунем...
— Тогда у нас совсем солнышка не останется. Сам погляди... Детишкам нужно солнце,— твердит мать.
— Давай посадим его хоть бы вот тут.— Отец делает несколько шагов к забору, отделяющему двор от улицы.
— А что будет потом, когда он разрастется? — Мать беспокоит даже такая отдаленная перспектива.
— Когда еще разрастется...
— Раскинет ветки над самой крышей. В кухне и комнате станет темно, как в пасмурный день,— выкладывает мать свой главный козырь и победно смотрит на отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46