Как пусто в моем сердце, если я жажду Мипку с ее черными глазами, в которых никогда не было любви! О, малодушие!»
Он подошел к окну подавленный, с тяжелой головой и пылающим лбом. Крестьянин, шедший по улице, оглянулся на окно холодно и враждебно и прошел мимо, не поздоровавшись. Качур, расстроенный, отвернулся.
«Ведь ничего плохого я не хотел,— как же так? Правда, и ничего великого не затевал. Было бы хоть что-нибудь большое, действительно стоящее страданий и боли, тогда имело бы смысл подставить свой лоб: на, бей! А так — будто тебя приговорили к смерти за то, что ты чихнул! Но зачем чихать, коли нужды нет?»
Стоя посреди комнаты, он улыбнулся презрительно, как будто вдруг увидел вора в человеке, которого знает давно; вспомнил господина инспектора из сна и свои босые ноги и громко засмеялся.
«Трус всегда легко докажет, как необходима, естественна и разумна трусость и что в конце концов это даже не трусость! Надо только разложить все по полочкам, загибая пальцы, и говорить с выражением. Вот сегодня, сейчас, нужно идти проводить организационное собрание просветительного общества. Важное это дело или нет? Не важное, ибо ни один человек на белом свете не интересуется им, ни одна газета о нем не вспомнит, ни один
поэт не будет его воспевать. Полезно ли это дело и кому? Вопрос спорный, безошибочно на него ответить невозможно. Я, например, считаю, что полезно, жупан говорил, что нет, и священник такого же мнения. У крестьян нет собственного мнения. Вредно оно? Да! Для меня! Я огорчаю жену, огорчаю священшша, огорчаю жупана, вообще всех, кто со мной не согласен... Новое место службы ничего не изменит, и может случиться, что когда-нибудь и я буду лежать с проломленным черепом на дороге. Край разбойничий, жупан нехороший человек, священник говорит про себя то же. Остается еще один вопрос: обязан ли я туда идти? Нет. Разве меня кто-нибудь звал? Никто не звал. Следовательно, нужно ли мне идти туда? Нет, не нужно».
Он сел за стол и спрятал лицо в ладонях...
«О боже! И в этом гнилом теле когда-то была душа!»
Глаза его горели, но слез не было. Лицо исхудало, вытянулось н заострилось, как у чахоточного.
«Ну пусть так! Я не имею права... Сын будет иной...»
Но, подумав о сыне, он вздрогнул, и ему стало стыдно.
Встал, надел пальто и вышел из комнаты.
-— Куда ты? — спросила жена с покрасневшим лицом и горящим упорным взглядом. Он остановился перед нею, не осмеливаясь двинуться дальше и улыбаясь, как ребенок; губы его тряслись.
— Ты тоже думаешь... что не надо?
— Оставайся дома! — ответила она грубым, неприятным голосом.— А если думаешь идти, пожалуйста! Вот тебе дверь! Иди! Но и я с ребенком уйду —куда захочу!
Качур вернулся.
«Пора! — подумал он.— Сейчас все решится. Сейчас я должен был бы открыть дверь, войти к ним. Может быть, Самоторец тоже там, тот, о котором говорил жупан, что он был тогда, когда я их первый раз позвал... а также и тот, одетый в лохмотья крестьянин, который так радовался, что научится под старость читать... и тот батрак, который не выносит немецких подпевал и который так хотел получить от меня книги...»
Качур медленно разделся и лег на кровать.
«Вот часы пробили... ждут... удивляются, почему меня нет. Сказал ведь, что придет...»
Приподнялся.
«Что ж, может, в другой раз как-нибудь... позже? Извинюсь, что времени не было или что заболел! Да... заболел. Смертельно!»
Услыхал голоса под окном: мимо проходили крестьяне. Никогда еще голоса не были слышны так отчетливо:
— Струсил!
— Другой раз пусть не издевается над нами. Может поплатиться.
Качур спрыгнул с кровати, шатаясь, прошелся по комнате, надел пальто и взял шляпу,
— Куда? — кинула взгляд жена.
— Выпить.
— Ну, пить можешь идти!
Он бежал по улицам, никому не глядя в глаза. Войдя в трактир, громко закричал:
— Вина!
— Что? В таком добром настроении? — удивился жупан.
— Добром. А где тот паук? Где секретарь, что знает, кто кузнецу голову проломил? На, пей!
Качаясь и распевая во все горло, вернулся Качур поздней ночью домой, широко распахнул дверь и ввалился в комнату.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
У подножья пологих холмов, поросших кустарником и низкими деревьями и перепоясанных длинными голыми прогалинами, раскинулось по долине, на склонах и перевалах большое село Лазы. В зеленой долине у самой воды сбились в кучу высокие белые дома; а чем выше забирает круто подымающаяся улица, тем дома становятся реже, ниже и беднее.
Неуклюжая повозка медленно катилась по широкой дороге; ее тянула одна ленивая кляча, и возчик, хмурый старик, немилосердно стегал ее кнутом. Было утро. Румяные прогалины на холмах блестели под солнцем, таяли последние остатки тумана, свежий аромат поднимался со скошенных лугов. Вдали звенела песня кос, белые платки поблескивали в поле, подымающиеся серпы сверкали на солнце. Чудесный мир, торжественный и прекрасный под широким небосклоном.
В повозке среди многочисленных узлов и коробов ехала семья Качура. Прислонившись к отцу, спали десятилетний Тоне и семилетняя Францка,
На руках у матери лежал трехлетний ребенок, во сне он обхватил тонкими ручонками шею маюри; слабенький он был, будто еще грудной; его крохотное личико было нездорового серого цвета.
— Заверни его получше,— произнес Качур тихим голосом,— утро холодное.— И прижал к себе сына и дочь.
Она оглянулась на него, будто во сне услыхала его голос; ее глаза смотрели вдаль, вдаль были устремлены и ее мысли.
Их полугородская, полукрестьянская одежда, старая, заштопанная, залатанная, насколько было возможно, совершенно выцвела. Покрой был старинным. У жены в ушах висели стеклянные серьги, ярко блестевшие на солнце, на руке —- позолоченный браслет, а на шее — большая брошь из слоновой кости:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52