Другому я не посмел бы об этом рассказать, так как рисковал бы потерять его уважение. Ведь и я когда-то расхаживал по собраниям, мой друг, и произносил речи о правах словенского народа. Но тогда я был моложе, теперь же я знаю, что все это не пошло впрок ни мне, ни другим так же, как и мое сегодняшнее путешествие. Приехали. Если вам будет худо, приходите, я буду рад вас видеть.
Дилижанс остановился на площади перед новым, ярко окрашенным двухэтажным зданием почты. Через дорогу стоял темный неприветливый дом старой почты; внизу спокойно несла свои воды широкая река. Над нею склонялись развесистые вербы. Доктор пожал Качуру руку и пошел по улице тяжелой походкой, высокий, плечистый, слегка сутулый.
Качур вошел в почтовый трактир, присел у окна и стал смотреть на улицу, которая от площади подымалась вверх к белой церквушке, купол ее сверкал у подножия холма. На освещенном солнцем холме росли молодые деревца, уже покрывшиеся листвой, а на самом верху его приютилась другая церквушка, вся пламенеющая в лучах утреннего солнца. Качур смотрел на проходивших людей: чиновников, крестьян, рабочих. Ему показалось, что со всеми ими он мог бы подружиться: ни у одного из них он не заметил неприятного или злого лица.
«Наконец начинается настоящая жизнь! — подумал Качур.— Теперь я осуществлю то, что задумал».
Торжественно было у него на душе, таким чистым и полным надежд его сердце было только при первом причастии.
— Пусть так и будет во имя божье! — произнес он почти вслух и больше уже не вспоминал ни толстяка доктора, ни его поучений.
— Есть у вас комната? — спросил Качур у кругленькой трактирщицы.
— Есть, господин, но, Иисус Мария! как раз вчера вечером из Триеста приехала одна дама — красивая такая, а как одета!.. Вы ее увидите, когда она будет проходить через прихожую. За ней приехал господин, бог знает откуда, здесь его никто не знает...
— А как с комнатой?
— Есть еще одна, но там спит наш Тоне, когда приезжает домой.
— Тогда, может, сдадите ее на день?
— Разумеется, сдадим. Тоне приезжает раз в год на три дня.
Комната была большая, пустая, в четыре окна, в углу печально и одиноко стояла кровать, словно могила на кладбище. Внизу под окнами текла река, широкая и спокойная, как пруд, вдали высились темные леса.
— Хорошее наказание,— рассмеялся Качур,— из мрачной Ямы прямо к солнцу! Конечно, там я был сам себе господин, царь и бог в своей школе, а здесь, говорят, стану слугой, но солнце есть солнце, а слугой становится только тот, кто хочет им стать.
Он развязал свой узел, умылся, переоделся, посмотрел на себя в зеркало: волосы причесаны, черный галстук, черный пиджак, черные брюки...
— А теперь к вельможным патриотам!
Он улыбался, но на сердце его было неспокойно, и, вместо того, чтобы сразу отправиться по делам, он сидел в трактире и пил водку.
Вспомнился доктор:
«И зачем мне только встретилось на пути это толстое привидение. В мою душу закралось малодушие: вместо того, чтобы думать о своей великой задаче, я уже заранее чувствую себя слугой».
Он поднялся в дурном настроении и направился к выходу. Туман рассеялся, теплое осеннее солнце весело и радостно приветствовало его, лаская лицо.
«Ну вот, а я было загрустил,-— улыбнулся Качур.— Вон большая лавка, там наверняка и жупан».
Вошел в сени. Навстречу ему странно подпрыгивающей походкой, точно приплясывая, вышел приземистый, коротконогий человек в охотничьем костюме, рыжий, веселый, с козьей бородкой.
— Что угодно? — заговорил он быстрым, захлебывающимся и тоже как бы приплясывающим голосом.— Что угодно? Добрый день! Что бы вы хотели? Здравствуйте! Откуда вы, сударь? Войдите! Сюда! Сюда! С кем имею честь?
Удивленный Мартин Качур вошел в дверь, которую не заметил раньше, и сел за стол. На столе стояла бутылка с вином и два стакана. Сел, но тут же вскочил и поклонился:
— Мартин Качур, назначен учителем в Заполье, хотел бы представиться запольскому жупану.
— А это я, сударь, я и есть запольский жупан!
И засмеялся, весело подпрыгивая и пританцовывая; пожал Качуру руку, похлопал его по плечу и усадил на стул.
— Выпьете? А? — спросил он, наливая вино.— Были у кого-нибудь?
— Еще не был.
— Нет?
— Нет.
— Врете! — Жупан подмигнул, скрестил руки на животе и рассмеялся от всего сердца.
— Я только что приехал,— серьезно и обиженно объяснил Качур,— и ни с кем еще не говорил, кроме как с доктором.
— С доктором? — спросил жупан встревоженно и перегнулся через стол.— Что он вам сказал? Говорил что-нибудь обо мне? Говорите прямо!
— Ничего не говорил,— удивился Качур.— А что он должен был сказать?
— Говорил! Знаю, что говорил обо мне. Сказать не хотите, вот что! Ну, ваше дело.— Посмотрев Качуру в лицо, он вторично весело рассмеялся, потом внезапно перестал смеяться и настроился на серьезный лад.— Так вы, значит, теперь наш. Надеюсь, что все свои силы... Ну, да ведь вы знаете! Молодежь надо воспитывать в духе веры и... ну да ведь вы знаете! Вы народолюбец?
— Да.
— Гм. Я тоже народолюбец! Но главное-—не надо перегибать палку. Бережливость — прекрасное качество, но, если не знать меры, она перейдет в скупость и станет грехом.
— Да.
— Хорошо. Дети должны знать немецкий, все другое ни к чему! Для крестьянина... что? Ну, конечно, просвещение, прогресс... ведь мы понимаем друг друга? А?
С лица жупана вдруг исчезла серьезность, и он весело рассмеялся. Качур покраснел, он чувствовал себя так, будто накурился крепкого табаку или напился крепкого вина, и стал искать шляпу; руки у него дрожали.
— Куда? Куда теперь махнете? К священнику? Вот там, там вы увидите человека!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52